Анри Лефевр - Производство пространства

В тот же период в так называемых «передовых» (промышленно развитых) странах теоретическое осмысление пространства, сложившееся помимо классической философии, вне рамок собственно эстетических произведений (и стремящееся соотнести себя с «реальностью»), начинает распадаться. Говоря в самых общих чертах, проклевываются идеи о пространстве «культуры», с одной стороны, и противостоящие им, по крайней мере внешне, идеи о пространстве поведения. Идет борьба бихевиоризма (а не либерального гуманизма, унаследованного от XIX века) и культурной антропологии; в Соединенных Штатах эти два учения сливаются воедино.

Этнологи и антропологи – среди них нужно отметить упомянутых выше Мосса, Э. Эванса-Причарда, Рапопорта – проецируют в настоящее и будущее выводы (нередко весьма тонкие), сделанные на основе изучения обществ максимально отсталых и далеких от истории, от городов, от промышленности и техники. Они вдохновляются описаниями крестьянских и племенных жилищ, вместо того чтобы вернуть их в область фольклора. Их позиция имеет успех, ибо она не учитывает (капиталистической) современности и льстит мимесису, склонности к рассуждениям по аналогии и воспроизводству через подражание. Теория пространства культуры превращается в культурную модель пространства.

Такому статичному пониманию противостоит еще одна статичная концепция, где переживаемое пространство отождествляется с суммой раздражителей и определяется через рефлексы. Преимущество этой теории в том, что она не только не ставит во главу угла сухую абстракцию – культуру, но и относит культурные явления к «пространствам репрезентации», тем самым косвенно поднимая проблему связи идеологии и метафизики. Зато ей присущи все недостатки, отличающие как капиталистический бихевиоризм, так и его «социалистическую» соперницу, теорию Павлова. Редукционистская по сути своей, она упускает из виду творческое начало, замалчивает потребность в создании нового пространства для новой жизни (это отнюдь не означает, что для сотворения новой жизни достаточно придумать пространство!).

Из сказанного выше следует вывод, прямо противоположный аксиоме Декарта: абстрактное пространство невозможно помыслить абстрактно. У него имеется «содержание», но характер этого содержания таков, что абстрагирование «улавливает» его в обрабатывающей его практике. Содержание абстрактного пространства заключается в противоречиях, которые на первый взгляд снимаются абстрактной формой, но со всей очевидностью обнаруживаются при ее анализе. Как такое возможно? Как пространство может представать одновременно и гомогенным, и раздробленным? Единообразным и расчлененным? Дело прежде всего в том (и это не имеет ничего общего с имманентным пространству отношением «означающее – означаемое»), что «логика пространства», его когерентность и видимые значения прикрывают присущее абстракции насилие. Насилие имманентно инструментальному пространству – хоть это пространство и выглядит рациональным, очевидным, – точно так же как оно неотделимо от любого инструмента (который насильственно режет, разделывает, членит, разбивает материю природы). Но наш анализ следует углубить.

Сегодня, когда понятия меновой стоимости, товара, денег, капитала закрепились в «культуре», легко понять, что они представляют собой конкретные абстракции, формы, обладающие социальным существованием (подобно языку, о котором столько всего понаписано, и подобно пространству), но что для социального существования этим формам необходимо содержание. Капитал неизбежно распадается на части, дробится на отдельные капиталы, однако при этом сохраняет или образует некое единство: таково условие его функционирования (рынок капиталов). Части капитала – капитал торговый, промышленный, банковский, финансовый – вступают между собой в конфликт. Тем не менее, несмотря на фрагментацию, капитал сохраняет формальную целостность. «Части» входят в единую устойчивую форму, обладающую именно социально «реальным» внешним обличьем: это цельность, капитал. Гетерогенность, конфликты, противоречия не явлены как таковые. То же относится и к собственности: она делится на недвижимую и движимую, на земельную и денежную. Что касается рынка, то, как всем хорошо известно, само его понятие предполагает фрагментацию: товарный рынок (на который делается упор в однобоком толковании марксизма), рынок капиталов, рынок труда, земельный рынок (рынок строительства, жилья, а значит, пространства), рынок произведений (предметов искусства), знаков и символов, знаний и т. д.

Абстрактное пространство можно помыслить абстрактно лишь посредством разделения (оторвав логику от диалектики), редукции (противоречий к когерентности), смешения остатков, возникающих при редукции (например, логики и социальной практики). Абстрактное пространство, понимаемое как инструмент (а не только как социальная видимость), – это прежде всего природный локус, орудие его подчинения, нацеленное (в пределе) на его уничтожение. Это же пространство соответствует разрастанию (социальной) практики, порождающей все более обширные и плотные сети на поверхности земли, под и над ее поверхностью. С другой стороны, оно соответствует также абстрактному труду (у Маркса так обозначается труд вообще – средний общественный труд, затраченный на производство меновой стоимости вообще, общей формы товара); абстрактный труд не имеет ничего общего ни с ментальной абстракцией, ни с научной абстракцией в том смысле, в каком ее понимает эпистемология (которая выделяет практические понятия, составляя их перечень и возводя их в ранг абсолютного знания); он, как и сама меновая стоимость и форма стоимости, обладает социальным существованием. Чтобы перечислить «свойства» такого пространства, его следует для начала рассмотреть как среду обмена (с его импликацией – взаимозаменяемостью), стремящуюся поглотить обычай. Что ни в коей мере не исключает обычая политического, даже наоборот; пространство государственного господства, (военного) насилия есть в то же время пространство воплощения различных стратегий. Однако его (ограниченная) рациональность отчасти схожа с рациональностью предприятия (из чего не следует, что техническое разделение труда можно приравнять к разделению социальному). В таком пространстве проявляется мир товара с его импликациями – накоплением и ростом, расчетом, прогнозированием, программированием. Иными словами, это пространство, в котором путем давления и подавления действует тенденция к гомогенизации; ее орудием служит семантическая пустота, уничтожающая все предшествующие значения (что не является помехой для усложнения мирового порядка, множественности сообщений, кодов, операций). К тому же абстрактному пространству ведут как масштабная метафоризация, реализующаяся в истории, так и метонимизация, действующая в процессе накопления и выносящая тело за его собственные пределы (парадоксальная форма отчуждения). Перед нами широкий процесс перехода от материальной истины (телесного присутствия) к верховенству писаного текста, «плана», визуальности и спрямления внутри визуального. Таким образом, абстрактное пространство заключает в себе одновременно гипертрофированный аналитический интеллект, государство и бюрократические государственные интересы, «чистое» знание, дискурс власти. Абстрактное пространство бюрократии предполагает определенную маскировочную «логику», скрывающую его противоречия, и соединяет в себе зрелище и насилие (в противовес «чистому» зрелищу). Наконец, выясняется, что подобное пространство почти неотличимо от пространства, выстроенного философами, от Декарта до Гегеля, и представляющего собой сплав интеллигибельности («res extensa») с политикой, знания с властью. Его следствием служит жестко авторитарная пространственная практика (практика барона Османа; та, что была позднее систематизирована Баухаузом и Ле Корбюзье): деятельность аналитического ума, достигающего успеха в дисперсии, разделении, сегрегации (и с их помощью).