Анри Лефевр - Производство пространства

В более гибкой и более конкретной классификации локусы подразделяются по своей принадлежности, то есть в зависимости от использования и пользователей: частные, публичные, промежуточные (проходы, пути следования).

Третья сетка отражает уровень стратегий. Благодаря ей в пространственном хаосе обнаруживается некоторый порядок: рынок пространства сопрягается с пространствами рынка; благоустройство (планирование) пространства – с занимающими его производительными силами; политические проекты – с препятствиями, то есть силами, которые противодействуют тому или иному стратегическому плану и которым иногда удается создать внутри пространства некое контрпространство.

Не стоит ли углубить подобное исследование и выстроить единую приемлемую сетку-классификацию? Два соображения в порядке ответа на этот вопрос. Во-первых, ничто не заставляет нас ограничивать число классификаций или отдавать предпочтение одной из них. Во-вторых, само понятие сетки, классификации, подобно понятиям модели или кода, не внушает особого доверия. Все эти инструменты формального знания имеют четкую цель: отсечь противоречия, заменить их внешней когерентностью, свести диалектику к логике. Это стремление неотделимо от так называемого «чистого», «абсолютного» знания, не ведающего собственной сущности: редукции, состоящей на службе власти.

Основываясь на познании производства пространства, можно представить себе науку о социальном пространстве, то есть пространстве городском и сельском с преобладанием городского.

Каким термином ее назвать? Познание, наука, знание? Термин «знание» уже успел приобрести нежелательную коннотацию. Дело даже не в том, что он обозначает некое устаревшее, отошедшее в область истории достижение мысли, занимающее свое место на полке наряду с прочими отжившими завоеваниями. Само употребление этого слова не внушает доверия. В нем есть какой-то произвол: каждый может по своему усмотрению расставить то, что его устраивает, и то, что его не устраивает, по полкам устаревшего знания или знания сложившегося.

«Знание», с учетом такой коннотации, включает в себя сговор с властью, грубую или тонкую примесь политической практики, а значит, разного рода репрезентаций и идеологической болтовни.

Что касается познания, то оно всегда содержит и собственную критику (которая его релятивизирует), и критику существующего порядка – особенно очевидную, разумеется, когда предметом изучения служат политические стратегии, цели и действия (действующая политика). Познание нацелено на глобальное. В этом своем устремлении оно смыкается с философией и развивает ее, – даже когда оно привязано к социальной практике через какое-либо важное понятие, например понятие производства. Это определяющая черта метафилософии, которая, надстраиваясь над философией, дает последней выход в сферу «реального» и возможного.

Познание с его критическим моментом порождает конкретно-универсальное . Необходимые для него понятия (в том числе понятие производства ) не самодостаточны. Они описывают практику и отсылают к ней. Применительно к ним отпадает нужда в некоторых вопросах – тех, что относятся к отдельно взятому субъекту (кто думает? кто говорит? и откуда?) или обособленному объекту (какое место он занимает? где расположен?). Такие понятия как в силу разработанной нами теоретической формы, так и по содержанию – то есть благодаря своей связи с переживанием, с практикой, с радикальной критикой – не предполагают подобных вопросов.

Словом «наука» по-прежнему обозначается обособленное исследование и разработка специально выделенного поля с использованием наперед заданного перечня методов. Отсюда – недоверие к любой специализированной догме и особенно к операциям (рабочим, или считающимся рабочими, понятиям), принятым в той или иной специальности.

Наука о пространстве должна быть наукой об использовании , тогда как специальные, так называемые социальные науки являются частью обмена и представляют собой науки об обмене (о коммуникации и коммуникабельном: политическая экономия, социология, семиология, информатика и т. д.). В этом смысле наука о пространстве стоит ближе к материальному, к чувственному и качественному, к природному, но делает упор на вторичную природу : город, городскую среду, социальную энергетику, то есть на все то, что затушевывается двусмысленными понятиями обычного натурализма – такими, например, как «окружающая среда». Подобная ориентация науки о пространстве обращает вспять господствующую, всеподавляющую тенденцию еще и потому, что отдает теоретическое и практическое предпочтение присвоению – в противовес обмену и господству.

Как мы уже знаем, практику использования пространства не по назначению следует рассматривать как промежуточную между господством и присвоением, между обменом и использованием. Противопоставляя ее производству или отрывая от производства, мы искажаем ее смысл. Понимание же ее смысла влечет за собой производство нового пространства. История дает тому яркие примеры. Христианство использовало для своих нужд римскую базилику: изначально светское, гражданское, общественное здание, предназначавшееся для встреч, торговли и «общения» в самом широком смысле, приобрело религиозно-политические функции; оно изменилось и стало сакральным, подчинившись правилам и требованиям крипты. Присоединив к себе крипту и гробницы, его поверхность медленно, но верно принимает форму креста, из которого в один прекрасный день вырывается на свет средневековое чудо в сиянии Слова (воскрешающего Логоса). Структура же его трансформировалась вне какой-либо логической связи с изменениями функции и формы. Главной вехой здесь, как известно, стало изобретение крестового свода.

Форма примерно соответствует моменту коммуникации, то есть восприятию . Функция совершается и либо осуществляется, либо нет; она соответствует переживанию в пространстве репрезентации. Структура осмысляется ; она предполагает репрезентацию пространства. Все в целом обретает место в пространственной практике. Определять использование только с функциональной точки зрения было бы неточностью, редукцией и ошибкой. Именно за это ратует функционализм. Использование включает в себя и форму, и коммуникабельное, и коммуникацию. Равно как и структура – структура предмета, которым пользуются и который используют. Обособленное – а значит, редукционистское – употребление одной из этих категорий служит какой-либо стратегии гомогенизации. Формализм делает упор исключительно на форму, то есть на коммуникабельное и на обмен. Функционализм подчеркивает функцию, вплоть до исключения полифункциональности и локализации каждой функции в подчиненном пространстве. Структурализм изучает только структуры, рассматривая их в конечном счете как технологические объекты. Использование же соответствует целому, объединяющему все эти члены, которые в догматических теориях разделены.