Анри Лефевр - Производство пространства

Третий момент : сделавшиеся относительными пространство и вещи вновь обретают себя, при осмыслении пространства в него возвращается содержание, и прежде всего время. Действительно, пространство «в себе» неуловимо, его нельзя помыслить и познать. Столь же непознаваемо и время «в себе», абсолютное время. Однако время познается и реализуется именно в пространстве, через пространственную практику. Пространство же, в свою очередь, познается в определенном времени и через время. Единство в различии, тождество в инаковости (и наоборот) приобретают конкретные очертания. Однако в капитализме и его практике выявляется одна проблема, связанная с отношениями между временем и пространством. Этот способ производства начинается с производства вещей и с «инвестиций» в различные локусы. Затем встает вопрос о воспроизводстве общественных отношений, оно включается в практику и изменяет ее. И тогда оказывается, что нужно воспроизвести также природу и овладеть пространством, производя его в планетарном масштабе (то есть производя в этом масштабе политическое пространство капитализма) и редуцируя время, дабы воспрепятствовать производству новых отношений. Означает ли это, что близится предел, за которым воспроизводство уже не сможет тормозить производство не вещей, но новых отношений? В чем будут состоять эти отношения? Быть может, в известном и одновременно новом единстве пространства и времени – единстве, надолго забытом, распавшемся, подмененном предпочтением, которое опрометчиво отдавали одному перед другим.

Процесс этот кажется абстрактным. В самом деле, здесь и теперь, как и у Маркса (или в отдельных его сочинениях), познание реального (современности) направляется осмыслением возможного , прояснением предшествующих явлений и условий. В этот «момент» современность с ее противоречиями еще только стоит на пороге. Используя аналогичный подход, Маркс (в неизданной главе «Капитала», которая была опубликована не так давно) рассматривал распространение вширь «товарного мира» и мировой рынок со всеми его импликациями и следствиями. В его время это была всего лишь возможность, предвещаемая ходом истории (накопления).

Является ли этот подход или метод экстраполяцией? Нет. Он состоит в доведении мысли, гипотезы до логического предела. Сегодняшнее производство , в пределе, – это уже не производство тех или иных вещей и произведений, а производство пространства . Что оказывает влияние на познание предшествующих явлений, производительных сил и форм. То есть данная операция заключается в своего рода «мозговом штурме». Можно высказывать крайние гипотезы. Товар (мировой рынок) займет пространство целиком. Меновая стоимость установит закон стоимости на всей планете. Разве мировая история не является в каком-то смысле историей товара? Доводя гипотезу до логического предела, можно обнаружить препятствия и сформулировать возражения. То же самое относится и к пространству. Произведет ли государство, в пределе, абсолютное политическое пространство? Или же мы увидим, как национальное государство с его абсолютным политическим пространством растворится в мировом рынке и благодаря мировому рынку? Саморазрушится? Или преодолеет свое угасание? Первое или второе? А может, и первое и второе?

Все обозначенные нами выше аспекты спациальности : восприятие, осмысление, переживание; репрезентации пространства и пространства репрезентации; особые пространства каждого из чувств, от обоняния до речи; жесты и символы – на протяжении тысячелетий сходились воедино в монументальности . В монументальном пространстве каждый член общества обретал образ своей социальной принадлежности, свой социальный облик; оно служило коллективным зеркалом, более «правдивым», чем зеркало индивидуальное. Эффект узнавания здесь гораздо глубже «эффекта зеркала» у психоаналитиков. Каждый имел свою часть социального пространства, вбирающего в себя все аспекты и выделяющего каждому из них особое место, и все имели его целиком – естественно, в рамках приятия единой Власти и единой Мудрости. Монумент служил действенным, практическим и конкретным воплощением «консенсуса». В нем неразрывно смешивались подавление и восхваление; точнее, подавление в нем трансформировалось в хвалу. Рассмотрим, например, пространство собора. Монументальность не исчерпывается кодификациями, которые использует семиология, стремясь создать классификацию репрезентаций, впечатлений и эвокаций [106](код знания, код индивидуальных чувств, символический код, герменевтический код). Отнюдь не исчерпывается: главным и наиболее ценным здесь, как и всегда, является неустранимый остаток, алмаз на дне тигля – то, что не входит в классификации и кодификации, созданные уже после производства. Использование монументального пространства собора предполагает свой ответ на все вопросы, какие встают перед человеком, переступающим его порог. Он слышит звук своих шагов, до него доносятся шумы и песнопения; он вдыхает запах ладана; ему открывается целый мир – мир грехопадения и искупления; он получает некую идеологию, созерцает символы и расшифровывает их; приняв собственное тело за точку отсчета, он обретает опыт тотального бытия в тотальном пространстве. Что делали все времена завоеватели и революционеры, желая разрушить данное общество? Уничтожали его памятники, сжигали или разрушали их. Иногда им удавалось придать этим памятникам новый смысл. Как всегда, способ использования оказывается шире и глубже кодов обмена.

Наиболее прекрасные монументы всегда долговечны; циклопических размеров стене придает монументальную красоту тот факт, что она кажется вечной, неподвластной времени. Монументальность трансцендентна смерти и, как следствие, тому, что некоторые именуют «влечением к смерти». Видимая и реальная трансцендентность – неотъемлемая основа памятника; его вневременной характер преодолевает тоску и страх; это свойственно даже надгробию – и в первую очередь ему. Вершина искусства: форма отвергает смысл, погребает саму смерть. Тадж-Махал, усыпальница султанши, восхищает белизной, изяществом, цветением. Подобно стихам или трагедии, монумент преобразует ужас перед ходом времени, тоску перед лицом смерти – в величие.

Однако «долговечность» памятников не должна вводить в заблуждение. Выражаясь так называемым современным языком, она не вполне достоверна. Она подменяет грубую реальность материальным воплощением видимости, превращая тем самым в видимость саму реальность. Долговечность есть лишь воля к сохранению во времени; нетленность монумента несет на себе печать воли к власти. Только Воля в ее самых разработанных формах – воля к могуществу, воля к воле – способна преодолеть смерть или полагать, что преодолевает ее. Знание бессильно и отступает перед пропастью. Благодаря монументу и деятельности архитектора-демиурга пространство смерти отрицается, преображается в пространство жизни, продолжающее тело, но служащее тому, что объединяет религию, (политическую) власть и знание.