Робин Хобб - Волшебный корабль

– Правду ли ты сообщил моей женщине, пленник?

Несчастье, стоявшее между двумя матросами, повернуло в его сторону изувеченное лицо.

– Клянусь – да… снова и снова… Зачем бы мне лгать? – Бывший капитан всхлипнул и расплакался – шумно, некрасиво, пытаясь шмыгать остатками ноздрей. – Пожалуйста, добрый господин, не подпускай ее больше ко мне! Я все сказал, всю правду! Все, что знал…

«Хлопоты… слишком много хлопот…» Этот человек явно обманул Этту, а теперь старался обмануть Кеннита. Пленник был бесполезен. Огненные стрелы боли летели из ноги и разбивались о внутреннюю сторону черепа.

– Я… занят, – выговорил он. Он ни за что не сознался бы, как вымотало его простое переодевание и мытье. – Разберись с ним, Соркор, как сочтешь нужным.

Приказ «разобраться» мог означать только одно, и пленник разразился горестным воем: оказывается, он еще хотел жить.

– Да. И когда будешь уходить, закрой дверь, – сказал Кеннит.

Соркор так и поступил.

– Во дела, – донесся уже из-за двери благоговейный вздох одного из матросов, уводивших рыдающего пленника. – Уже бабу свою тискает! Ну и капитан у нас, ребята, – все ему нипочем!

Кеннит как мог придвинулся поближе к теплу, исходившему от женского тела. Его веки сомкнулись, и он заснул сразу и глубоко.

Ему все казалось, что это происходит не на самом деле, не с ним. От старого содержателя барака он бы, вероятно, отбился, причем без большого труда, но за ним явились крепкие мужики средних лет, закаленные и опытные в своей работе.

– Пустите меня! – кричал Уинтроу. – За мной отец сейчас придет! Пустите меня!

«Какая глупость, – вспоминал он позже. – Как будто по моему слову кто-то собирался меня действительно выпустить». И это была еще одна мудрость, которую ему выпало постичь: слова, произносимые рабом, не значат ровным счетом ничего. Его отчаянные крики производили на них впечатление не большее, чем рев заупрямившегося осла.

Они попросту вывернули ему руки, так что ему ничего особо не оставалось, кроме как идти запинаясь туда, куда его вели. Он еще как следует не осознал такого насилия над своей волей – а его уже прижали к станку татуировщика.

– Не трепыхайся, – посоветовал один из надсмотрщиков, продевая ручные кандалы Уинтроу в скобу и затягивая натуго.

Уинтроу не послушал совета и рванулся, надеясь высвободиться, пока не вставили защелку, но опоздал и только ободрал себе запястья: защелка оказалась уже вставлена. Еще несколько быстрых, очень сноровистых, отработанных движений – и Уинтроу оказался согнут в три погибели, с руками, притянутыми к самым лодыжкам. Легкий толчок – и Уинтроу как бы сам сунулся головой в кожаный ошейник, укрепленный на станке вертикально. Второй надсмотрщик живо затянул ошейник таким образом, чтобы он только-только не удушал новоиспеченного раба. Уинтроу мог дышать только в том случае, если не пытался высвободиться. Но даже и стоя спокойно, скованный и скрюченный, он не мог набрать полную грудь воздуха – короткие всхлипы были усилием, требовавшим внимания. «Примерно так на фермах выкладывают [78]бычков, – с дурнотной тоской подумал Уинтроу. – Та же деловитая черствость… То же точно рассчитанное применение силы».

Вероятно, они справились с ним и даже не вспотели.

– Клеймо сатрапа, – бросил один из них татуировщику.

Тот кивнул и передвинул за щекой катышек циндина.

– Не мною была сотворена моя плоть. Я не стану прокалывать ее ради ношения драгоценностей. Я не запятнаю кожу мою наколотыми рисунками. Я – создание Са, каким я рожден, таким мне и следует быть. Не мне принадлежит моя плоть, и не мне писать на ней.

Уинтроу не хватало воздуха, он едва смог шепотом произнести священные строки. Но, произнося их, он молился, чтобы татуировщик услышал.

И тот услышал. И сплюнул на сторону. Его слюна была окрашена кровью. «Завзятый любитель циндина, – понял Уинтроу. – Неисправимый. Не может отказаться от дурмана, хотя у него весь рот в язвах».

– Верно, – буркнул мастер. И добавил с угрюмым юмором: – Не твоя шкура. И не моя, чтобы разрисовывать. Она принадлежит сатрапу. А уж его-то клеймо я и с завязанными глазами мог бы нанести. Стой смирно, парень. И мне быстрей, и тебе меньше терпеть.

– Мой отец… идет сюда… чтобы меня выкупить. – Уинтроу отчаянно глотал воздух, повторяя эти слова, казавшиеся ему очень важными, спасительными.

– Твой отец уже опоздал. Стой смирно, говорю!

Уинтроу некогда было гадать, можно ли считать неподвижность как бы добровольным участием в святотатстве. Первая игла прошла мимо намеченной точки и угодила ему не в щеку, а в ноздрю. Уинтроу вскрикнул и рванулся в ошейнике. Татуировщик без промедления влепил ему подзатыльник и рявкнул:

– А ну не дергайся!

Уинтроу плотно зажмурился и сцепил зубы…

– Тьфу! Терпеть не могу, когда вот так морщатся, – недовольно пробурчал мастер наколок.

Потом быстро принялся за дело. Дюжина ударов иглой, мазок тряпкой – отереть кровь, – и краска защипала кожу Уинтроу. Зеленая краска… Еще дюжина уколов, мазок, щипание… Уинтроу начало казаться, будто с каждым вздохом в его легкие попадает все меньше воздуха. Ему было дурно, он боялся, что вот-вот хлопнется в обморок, заранее стыдился этого и сам сердился на себя за этот стыд. Ну что постыдного в том, чтобы сознание потерять? Не он все это над собою творил – над ним совершали насилие. И где его отец? Как вышло, что он опоздал? Он что, не знал, что произойдет с его сыном, если он опоздает?

– Вот так. Не трогай руками, не расчесывай, иначе только больше будет болеть, – сквозь ревущий шум в ушах долетел до него далекий голос. – Эй! Этот готов! Забирайте его и тащите другого!

Уинтроу схватили за наручники и за шиворот – и опять силой потащили куда-то. Ноги подламывались, он спотыкался и жадно, часто дышал. Его привели в новый закуток в незнакомом ряду клетушек в каком-то другом сарае. «Этого не могло произойти, – твердил он себе. – Этого не могло случиться со мной. Отец никогда не позволил бы, чтобы меня заклеймили и продали». Надсмотрщики остановились возле выгородки, предназначенной для новых рабов. Там сидели еще пятеро – каждый с такой же, как у него, зеленой, сочащейся татуировкой.

Его кандалы прицепили к кольцу, вделанному в пол, – и Уинтроу оставили в покое. Как только руки Уинтроу оказались свободны, он поднял их к лицу. Осторожно пощупал распухшую, мокрую кожу… Кровь пополам с сукровицей стекала по его лицу и капала с подбородка. И даже нечем было промокнуть ее.

Уинтроу обвел глазами своих товарищей по несчастью…

– Ну и теперь что? – спросил он, обращаясь сразу ко всем.

Ему ответил тощий рослый юнец, ковырявший грязным пальцем в носу.