Стивен Кинг - Дьюма-Ки

– Я никогда не хотел причинить тебе боль. Очень сожалею…

Она приложила два пальца к моим губам.

– Мне не нужны мне твои сожаления.

Бок о бок мы сели на кровать. Лунный свет на нее не падал.

– А что тебе нужно?

Она ответила поцелуем. Дыхание было теплым, пахло шампанским. И на какое-то время я забыл про Элизабет и Уайрмана, корзинку для пикника и Дьюма-Ки. На какое-то время остались только она и я – как прежде, когда у меня были еще обе руки. Потом я немного поспал, пока в окно не прокрался свет зари. Потеря памяти – не всегда проблема. Иногда (может, даже часто) – это выход.

Проявляйте храбрость. Не бойтесь рисовать тайное. Никто не говорил, что искусство – это ласкающий ветерок; иногда оно – ураган. Даже тогда вы не должны колебаться или менять курс. Потому что, если твердить себе самую большую ложь плохого искусства (что все у вас под контролем), вы упустите шанс запечатлеть правду. Правда не всегда красива. Случается, правда – большой мальчик.

Маленькие сестры говорят: «Это лягушка Либбит. Лягушка с жубами».

А иногда это что-то еще более страшное. Что-то вроде Чарли в его ярко-синих бриджах.

Или ОНА.

Вот рисунок с маленькой Либбит, ее пальчик прижат к губам. Она говорит: «Тс-с-с-с». Она говорит: «Если вы подадите голос, она вас услышит, поэтому – тс-с-с-с». Она говорит: «Плохое может случиться, и летящие вверх лапками говорящие птицы – первое, но не последнее из череды плохого, поэтому – тс-с-с-с. Если вы попытаетесь убежать, что-то ужасное выйдет из-за кипариса или мексиканской лаванды и схватит вас на дороге. И еще более страшные твари живут в воде у Тенистого берега, страшнее большого мальчика, страшнее Чарли, который такой быстрый. Они таятся в воде, ждут, чтобы утопить вас. Но и утонуть – это еще не конец, совсем не конец. Поэтому – тс-с-с-с».

Но для настоящего художника правда превыше всего. Либбит Истлейк может закрыть рот, но остановить краски и карандаши она не в силах.

Есть только один человек, с которым она решается говорить, и только одно место, где она может это делать – единственное место в «Гнезде цапли», где ЕЕ хватка вроде бы ослабевает. Она уговаривает няню Мельду пойти туда с ней. И пытается объяснить, как такое произошло, как талант потребовал правды, а правда вырвалась из-под ее контроля. Она пытается объяснить, как рисунки начали управлять ее жизнью, и как она возненавидела маленькую фарфоровую куклу, которую папуля нашел среди остальных сокровищ: маленькую фарфоровую женщину, законное вознаграждение Либбит, положенное за находку клада. Она пытается объяснить свой самый сокровенный страх: если они ничего не сделают, смерть настигнет не только близняшек – просто они умерли первыми. И теперь за ними последуют другие.

Она собирает воедино всю свою храбрость (и для ребенка, почти младенца, храбрости этой требовалось ой как много) и рассказывает правду, какой бы безумной она ни казалась. Сначала о том, как сделала ураган, но идея принадлежала не ей – это была ЕЕ идея.

Я думаю, няня Мельда верит. Потому что она видела большого мальчика? Потому что она видела Чарли?

Я думаю, она видела обоих.

Правда должна выйти наружу, это основа искусства. Но это не значит, что весь мир должен ее видеть.

Няня Мельда спрашивает: «Где теперь твоя новая кукла? Фарфоровая кукла?»

Либбит отвечает: «В моей особой сокровищнице. В коробке-сердце».

Няня Мельда спрашивает: «Как ее зовут?»

Либбит отвечает: «Ее зовут Персе».

Няня Мельда говорит: «Перси – мальчишеское имя».

И Либбит отвечает: «Ничего тут не поделаешь. Ее зовут Персе. Это правда». И Либбит говорит: «У Персе есть корабль. Он выглядит красивым, но он не красивый. Он плохой. Что нам делать, няня?»

Няня Мельда думает об этом, пока они стоят в единственном безопасном месте. И я уверен, она знала, что нужно делать. Возможно, она не была художественным критиком (не Мэри Айр), но, думаю, она знала. Храбрость – в поступке, а не в его изображении. Правду можно снова спрятать, если она слишком ужасна, чтобы явить ее миру. И такое случается. Я уверен, такое случается сплошь и рядом.

Я думаю, у любого художника, который хоть что-то собой представляет, найдется красная корзинка для пикника.

– Позволите воспользоваться вашим бассейном, мистер?

Илзе, в зеленых шортиках и таком же топике. Босоногая, без косметики, с припухшим со сна лицом, с завязанными в конский хвост волосами. Так она завязывала их в одиннадцать лет и, если бы не округлости грудей, могла бы сойти за одиннадцатилетнюю.

– Будьте любезны, – ответил я.

Она села рядом со мной на выложенный кафелем бортик. Мы были ровно посередине длинной стороны бассейна. Мой зад накрывал цифру «5», ее – слово «Футов».

– Ты что-то рано, – добавил я, хотя меня ее появление не удивило. Илли всегда была жаворонком.

– Я тревожилась за тебя. Особенно после того, как мистер Уайрман позвонил Джеку и сообщил, что эта милая старушка умерла. Джек сказал нам. Мы были еще на обеде.

– Знаю.

– Мне так жаль. – Она положила голову мне на плечо. – И в такой знаменательный для тебя вечер.

Я обнял ее.

– В общем, я поспала пару часов. Потом встала, потому что уже рассвело. А выглянув в окно, увидела, что у бассейна сидит мой отец, один-одинешенек.

– Не мог больше спать. Надеюсь только, что не разбудил твою ма… – Я замолчал, заметив, как округлились глаза Илзе. – Давай обойдемся без фантазий, мисс Булочка. Утешение, ничего больше.

Утешением дело не ограничилось, но я не собирался обсуждать подробности с дочерью. Если уж на то пошло – вообще ни с кем не собирался.

Она ссутулилась, потом распрямила спину, склонила голову набок, посмотрела на меня, в уголках рта проклюнулась улыбка.

– Если ты лелеешь надежду, это твое право, – продолжил я. – Могу только посоветовать проявлять сдержанность. Я всегда буду заботиться о ней, но иногда люди уходят так далеко вперед, что пути назад уже нет. Думаю… я уверен, что у нас тот самый случай.

Она вновь смотрела на ровную поверхность воды в бассейне, улыбка в уголках рта умерла. Не могу сказать, что обрадовался, но, возможно, это был наилучший вариант.

– Что ж, ладно.

Теперь я мог обсудить с ней другие вопросы. Не испытывал особого восторга от такой перспективы, но что поделаешь, я оставался ее отцом, а она во многом по-прежнему была ребенком. То есть как бы я ни скорбел в то утро об Элизабет Истлейк, какой бы сложной ни была ситуация, в которой я оказался, родительские обязанности никто с меня не снимал.