Стивен Кинг - Дьюма-Ки

– Хорошо, Элизабет.

– Прекрасно. Скоро мы пойдем в телевизионную комнату, но сначала… – Она перевела взгляд на стол. – Ну, Уайрман? Ну, Эдгар? Видите, как я расставила детей?

Десяток статуэток стояли слева от здания школы, лицами к нему. Словно готовились к перекличке.

– И что вы можете об этом сказать? – спросила она. – Уайрман? Эдуард? Кто первый?

С именем она ошиблась, но я привык к ошибкам. И на этот раз она «поскользнулась» на моем имени.

– Перемена? – спросил Уайрман и пожал плечами.

– Разумеется, нет, – ответила Элизабет. – Будь это перемена, они бы играли, а не стояли толпой и не таращились на школу.

– Это или пожар, или учебная тревога, – предположил я.

Она перегнулась через ходунки (Уайрман, всегда начеку, схватил ее за плечо, чтобы она, потеряв равновесие, не упала вместе с ними) и поцеловала меня в щеку. Это меня чертовски удивило, но не вызвало отрицательных эмоций.

– Очень хорошо, Эдуард! – воскликнула она. – А теперь, скажите, учебная это тревога или пожар?

Я задумался, вопрос был не из сложных, если не воспринимать его в шутку.

– Учебная тревога.

– Да! – Синие глаза радостно блеснули. – Объясните Уайрингу почему.

– При пожаре они разбегались бы во все стороны. Вместо этого они…

– Ждут команды вернуться в школу, да. – Но тут она повернулась к Уайрману, и я увидел другую женщину, испуганную. – Я опять назвала тебя не так?

– Все нормально, мисс Истлейк, – и он поцеловал ее в висок, нежно, отчего понравился мне еще больше.

Она мне улыбнулась. Будто солнце выскользнуло из-за облака.

– Пока человек обращается к другому по фамилии, он знает… – Но она потеряла ход мысли, и улыбка начала таять. – Он знает…

– Пора смотреть Опру, – возвестил Уайрман и взял ее за руку.

Вдвоем они развернули ходунки, и она, тяжело ступая, но на удивление быстро направилась к двери в дальнем конце комнаты. Уайрман шел сзади, не спуская с нее глаз.

В телевизионной комнате главенствовал «самсунг» с большим плоским экраном. В другом конце стояла дорогая аудиосистема. Я не обратил внимания ни на телевизор, ни на звуковую систему. Я смотрел на рисунок в рамке, который висел над полками с компакт-дисками, и на несколько секунд забыл, что нужно дышать.

Рисунок был карандашный, расцвеченный лишь двумя красными линиями, вероятно, выполненными обычной шариковой ручкой, какой учителя правят в тетрадках домашние задания и выставляют отметки. Эти линии прочертили вдоль горизонта, чтобы показать закат. Их вполне хватило. Гениальному лишнего не нужно. Это был мой горизонт, тот самый, что я видел из окна «Розовой малышки». Я знал это точно так же, как знал и другое: Дали слушал, как шуршат перекатываемые водой ракушки, когда превращал чистый лист бумаги в то, что видел глаз и истолковывал мозг. По горизонту плыл корабль, возможно, танкер. Как знать, может, тот самый, который я нарисовал в мой первый вечер, проведенный в доме 13 по Дьюма-Ки-роуд. Стиль, разумеется, не имел ничего общего с моим, но в выборе объекта на горизонте мы совпали.

Под рисунком Мастер небрежно расписался: Salv Dali .

Мисс Истлейк (Элизабет) выкурила сигарету, пока Опра расспрашивала Кирсти Элли [69]о животрепещущей проблеме похудания. Уайрман принес сандвичи с яйцом и салатом. Их вкус я нашел божественным. Мой взгляд продолжал возвращаться к взятому в рамку рисунку Дали, и, само собой, каждый раз я повторял про себя: «Привет, Дали». Когда появился доктор Фил [70]и начал бранить двух толстых женщин из зрительской аудитории, которые, очевидно, добровольно вызвались на эту роль, я сказал Уайрману и Элизабет, что мне пора домой.

Элизабет воспользовалась пультом дистанционного управления, чтобы заглушить доктора Фила, потом протянула мне книгу, на которой лежал пульт. В ее глазах читались смирение и надежда.

– Уайрман говорит, что вы как-нибудь придете и почитаете мне, Эдмунд. Это правда?

Иногда приходится принимать решения мгновенно, и тогда я его принял. Решил не смотреть на Уайрмана, сидевшего слева от Элизабет. Проницательность, которую она продемонстрировала у стола с фарфоровыми статуэтками, уходила, даже я мог это заметить, но я подумал, что осталось ее еще очень и очень много. Взгляд, брошенный на Уайрмана, подсказал бы Элизабет, что для меня ее просьба – новость, и она бы огорчилась. А я не хотел ее огорчать. Отчасти потому, что она мне понравилось, а кроме того, я подозревал, что на ближайшие год-два жизнь заготовила ей достаточно огорчений. И скоро она станет забывать не только имена.

– Мы об этом говорили.

– Может, вы прочитаете мне одно стихотворение сегодня. По вашему выбору. Мне так этого недостает. Я могу обойтись без Опры, но жизнь без книг скудна, а без поэзии… – Она засмеялась. В смехе слышалась растерянность, от которой у меня защемило сердце. – Все равно что жизнь без картин, или вы так не думаете? Не думаете?

В комнате вдруг стало очень тихо. Где-то тикали часы, но более я ничего не слышал. Уайрман мог бы что-то сказать, но молчал. Элизабет временно лишила его дара речи, невинный трюк, когда дело касалось этого hijo de madre [71].

– По вашему выбору, – повторила Элизабет. – Или, если вы действительно сильно задержались, Эдуард…

– Нет, – ответил я. – Нет, все нормально. Я никуда не тороплюсь.

Книга называлась просто «Хорошие стихи». Составил ее Гаррисон Кайллор, который, если бы баллотировался, возможно, стал бы губернатором в той части Америки, из которой я перебрался во Флориду. Я открыл книгу наобум и попал на стихотворение некоего Фрэнка О’Хары [72]. Короткое, то есть уже, по моему разумению, хорошее. Я начал читать вслух:

Вот тут со мной что-то произошло. Голос дрогнул, слова стали расплываться, будто слово «вода», слетевшее с губ, способствовало ее появлению в глазах.

– Извините. – Я вдруг осип. Уайрман озабоченно посмотрел на меня, но Элизабет Истлейк улыбалась мне. Словно очень хорошо меня понимала.

– Все нормально, Эдгар. Поэзия иногда действует на меня точно так же. Истинных чувств стыдиться не нужно. Мужчины не симулируют судорог.

– Не прикидываются страдальцами, – добавил я. Голос мой, похоже, принадлежал кому-то еще.

Она ослепительно улыбнулась.

– Этот человек знает Дикинсон, Уайрман!