Стивен Кинг - Дьюма-Ки

– Похоже на то. – Уайрман пристально смотрел на меня.

– Вы закончите, Эдуард?

– Да, мэм.

Я закрыл книгу.

– Это все.

Элизабет кивнула.

– А какой был лучшим из ваших дней, Эдгар?

– Может, эти, – ответил я. – Я надеюсь. Она вновь кивнула.

– Тогда я тоже буду надеяться. Человеку разрешено надеяться. И вот что, Эдгар…

– Да, мэм?

– Я хочу быть для вас Элизабет. Становиться мэм в конце жизни – это не для меня. Мы понимаем друг друга?

Теперь кивнул я.

– Думаю, понимаем, Элизабет.

Она улыбнулась, и слезы, которые стояли в ее глазах, упали. Потекли по старым и испещренным морщинами щекам, но сами глаза оставались юными. Юными.

Десять минут спустя мы с Уайрманом вновь стояли у схода с мостков Palacio. Он оставил хозяйку дома с куском островного лаймового пирога, стаканом чая и пультом дистанционного управления. У меня в пакете лежали два уайрмановских сандвича с салатом и яйцом. Он сказал, что они испортятся, если я не возьму их с собой, и ему не пришлось долго меня уговаривать. В придачу я попросил у него две таблетки аспирина.

– Послушай, ты уж меня извини, – начал Уайрман. – Я собирался предупредить тебя об этом, честное слово.

– Расслабься, Уайрман.

Он кивнул, но по-прежнему не смотрел на меня. Не отрывал глаз от Залива.

– Я только хочу, чтобы ты знал – я ей ничего не обещал. Но она… впадает в детство. Ее предположения, как и у детей, основываются на том, что она хочет, а не на фактах.

– И она хочет, чтобы ей читали.

– Да.

– Поэзия на кассетах и компакт-дисках ее не устраивает?

– Нет. Она говорит, что разница между записанным стихотворением и прочитанным вживую такая же, как между грибами консервированными и свежими. – Он улыбнулся, но по-прежнему не смотрел на меня.

– Почему ты не читаешь ей, Уайрман?

– Потому что больше не могу, – ответил он, не отрывая глаз от воды.

– Больше не… почему?

Он задумался над моим вопросом, покачал головой.

– Не сегодня. Уайрман устал, мучачо, а ночью она проснется. Проснется и начнет спорить, ничего не соображая, в полной уверенности, что она в Лондоне или в Сен-Тропе. Я вижу признаки того, что так и будет.

– Как-нибудь скажешь мне?

– Да. – Он вдохнул носом. – Если ты можешь рассказать о себе, пожалуй, я могу ответить тем же, хотя меня это не радует. Ты уверен, что доберешься сам?

– Абсолютно, – ответил я, хотя бедро вибрировало от боли, как большой мотор.

– Я бы отвез тебя на гольф-каре, действительно отвез, но когда она в таком состоянии (по терминологии доктора Уайрмана – на пути от здравомыслия к слабоумию)… у нее может возникнуть желание помыть окна, или вытереть пыль с полок, или пойти без ходунков. – Вот тут он содрогнулся. Как бывает, если что-то начинается с преувеличения, а заканчивается чем-то вполне реальным.

– Все пытаются усадить меня в гольф-кар, – вставил я.

– Ты позвонишь жене?

– Не вижу другого выхода.

Он кивнул.

– Хороший мальчик. Можешь рассказать мне об этом, когда я приду, чтобы посмотреть твои картины. Подойдет любое время. Я могу вызвать медсестру, Энн-Мэри Уистлер, если тебя больше устроит утро.

– Хорошо. Благодарю. Спасибо, что выслушал меня, Уайрман.

– Спасибо, что почитал боссу. Buena suerte [74], амиго.

Я прошел по берегу ярдов пятьдесят, когда в голове сверкнула новая мысль. Я обернулся, думая, что Уайрман уже ушел, но он стоял на прежнем месте, сунув руки в карманы, и ветер с Залива (все более холодный) причесывал его длинные, тронутые на висках сединой, волосы.

– Уайрман?

– Что?

– Элизабет сама рисовала?

Он долго молчал. Слышался только рокот волн, сегодня более громкий, потому что ветер гнал их на берег.

– Интересный вопрос, Эдгар, – наконец ответил он. – Если ты спросишь ее, а я настоятельно рекомендую не спрашивать, она ответит «нет». Но я не думаю, что это правда.

– Почему?

– Ты лучше иди, мучачо, – донеслось до меня, – пока твое бедро не потеряло подвижность. – Он попрощался со мной взмахом руки, повернулся и зашагал по мосткам, преследуя свою удлиняющуюся тень, прежде чем я успел сообразить, что он уходит.

Я постоял секунду-другую, потом посмотрел на север, взял на прицел «Розовую громаду» и направился к ней. Путешествие выдалось долгим, прежде чем я добрался до виллы, моя невероятно вытянувшаяся тень затерялась в море униолы, но в конце концов я прибыл в пункт назначения. Волны все набирали силу, и под домом ракушки уже не шептались, а вновь спорили.

Начните с того, что вы знаете, а потом вновь откройте для себя известное вам. Искусство – магия, спорить тут не о чем, но все искусство, каким бы странным оно ни казалось, берет начало в привычной повседневности. Поэтому не удивляйтесь экзотическим цветам, выросшим на обычной почве. Элизабет это знала. Никто ее не учил – дошла сама.

Чем больше она рисовала, тем больше видела. Чем больше видела, тем больше ей хотелось рисовать. Такой вот получался расклад. И чем больше она видела, тем больше к ней возвращалось слов: сначала четыре или пять сотен, которые она знала к моменту падения из возка, когда ударилась головой, потом к ним прибавлялись все новые и новые.

Отец изумлялся быстро возрастающей сложности ее картин. Сестры – тоже, обе Большие Злюки и близняшки (не Ади; та находилась в Европе, с тремя подругами и двумя доверенными сопровождающими, а Эмери Полсон, молодой человек, за которого она выйдет замуж, еще не появился на ее горизонте). Няня, она же домоправительница, смотрела на нее с благоговейным трепетом, называла «la petite obeah fille » [75].

Лечащий врач предупреждал, что излишняя подвижность и волнения девочке противопоказаны, могут вызвать лихорадку, но к январю 1926 года она в курточке и штанишках вовсю носилась по южной части Дьюма-Ки со своим альбомом и рисовала все подряд.

Именно в ту зиму она заметила, что ее рисунки родственникам наскучили: сначала Большим Злюкам, Марии и Ханне, потом Тесси и Ло-Ло, отцу и, наконец, няне Мельде. Понимала она, что даже гениальность приедается, если ее слишком много? Вероятно, на детском интуитивном уровне понимала.

И вот из этого, из скуки родственников, родилась решимость взглянуть на все заново, открыть им глаза на волшебство увиденного ею.

Так начался ее сюрреалистический период; сначала птицы, летящие брюшком кверху, потом животные, идущие по воде, наконец, Улыбающиеся Лошади. Они в какой-то степени вернули интерес к ее картинам. Но именно тогда что-то изменилось. Именно тогда что-то темное проскользнуло в мир, используя маленькую Либбит, как портал.