Стивен Кинг - Дьюма-Ки

– Они хороши? – Никогда я не чувствовал такой неуверенности в себе. – Ты серьезно?

– Ты расставил их в хронологическом порядке? – спросил он, по-прежнему глядя на Залив. Веселый, сыплющий шутками и остротами Уайрман «вышел погулять». У меня возникло ощущение, что я слушал Уайрмана, который имел дело с присяжными… при условии, что он был адвокатом по уголовным делам. – В хронологическом, так? За исключением двух последних. Эти определенно нарисованы намного раньше.

Я рисовал всего пару месяцев и не понимал, можно ли какие-то мои творения определить как «нарисованные намного раньше», но, пробежавшись взглядом по картинам, увидел, что он прав. Я не собирался расставлять их в хронологическом порядке, во всяком случае, сознательно, но именно так и расставил.

– Да, – кивнул я. – От первой до последней.

Уайрман указал на четыре картины, замыкающие ряд, я называл их «закатные композиции». В одной я поставил на горизонт раковину наутилуса, во второй – компакт-диск со словом «Memorex», напечатанным поперек (и с солнцем, светящимся красным сквозь отверстие), в третьей – дохлую чайку, которую нашел на берегу, только я увеличил ее до размеров птеродактиля. На последней был ковер из ракушек под «Розовой громадой», заснятый цифровой камерой. К ракушкам я по какой-то причине счел необходимым добавить розы. Вокруг виллы они не росли, но я получил множество фотографий от моего нового друга Гугла.

– Вот эти последние картины. Их кто-нибудь видел? – спросил Уайрман. – Твоя дочь?

– Нет. Эти четыре я нарисовал после ее отъезда.

– Парнишка, который у тебя работает?

– Нет.

– И, разумеется, ты не показывал дочери сделанный тобой рисунок ее бойфр…

– Господи, нет! Ты шутишь?

– Да, конечно же, не показывал. В нем есть особая сила, при всей очевидной торопливости. Что же касается этих картин… – Уайрман рассмеялся.

Внезапно я понял, что он очень взволнован, и вот тут заволновался сам. Но сохраняя осторожность. «Помни, что он – юрист, – сказал я себе. – Он – не искусствовед».

Наконец-то он отошел от окна. Встал передо мной. Уставился в глаза.

– Послушай. За последний год тебе крепко досталось от этого мира, и я знаю, как серьезно страдает при этом самоуважение. Но только не говори мне, что ты даже не чувствуешь , сколь хороши эти картины.

Я вспомнил, как мы двое приходили в себя после дикого приступа смеха, когда солнце светило сквозь порванный зонт, и полоски света бегали по столу. Уайрман тогда сказал: «Я знаю, через что тебе пришлось пройти». На что я ответил: «Я в этом сильно сомневаюсь». А вот теперь не сомневался. Он знал. За воспоминанием прошедшего дня пришло желание (выразившееся в зуде) запечатлеть Уайрмана на бумаге. В некой комбинации портрета и натюрморта: «Юрист с фруктами и пистолетом».

Он похлопал меня по щеке рукой с тупыми, короткими пальцами.

– Земля вызывает Эдгара. Эдгар, выходите на связь.

– Вас понял, Хьюстон, – услышал я свой голос. – Эдгар на связи.

– Так что скажешь, мучачо? Я прав или неправ? Чувствовал ты или нет, что они хороши, когда писал их?

– Да, – кивнул я. – Чувствовал, что мне все по плечу.

Он кивнул.

– Это простая истина искусства: художник всегда чувствует, если получается что-то хорошее. И зритель тоже, понимающий, заинтересованный зритель, который действительно смотрит…

– Это ты про себя, – кивнул я. – Ты смотрел долго.

Он не улыбнулся.

– Когда картина хороша, и зритель смотрит на нее со всей душой, происходит эмоциональный выброс. Во мне он произошел, Эдгар.

– Хорошо.

– Будь уверен. И когда этот парень из галереи «Скотто» увидит эти картины, думаю, он почувствует то же самое. Более того, я готов поспорить, что почувствует.

– В действительности они ничего особенного собой не представляют. Если на то пошло, перепевы Дали.

Он обнял меня за плечи и повел к лестнице.

– Я не собираюсь проводить какие-то параллели. И мы не будем обсуждать тот факт, что ты, вероятно, нарисовал бойфренда дочери благодаря необъяснимой телепатии отсутствующей конечности. Я бы очень хотел посмотреть на рисунок с теннисными мячами, но чего нет, того нет.

– Может, оно и к лучшему.

– Но ты должен быть очень осторожен, Эдгар. Дьюма-Ки – необычное место… для определенных людей. Этот остров усиливает способности определенных людей. Таких, как ты.

– И ты? – спросил я. Сразу он не ответил, поэтому я указал на его лицо. – У тебя опять слезится глаз.

Уайрман достал платок, вытер уголок глаза.

– Хочешь рассказать, что случилось с тобой? Почему ты не можешь читать? Почему картины привели тебя в столь сильное замешательство?

– Нет, – ответил он. – Не сейчас. И если ты хочешь нарисовать меня, пожалуйста. Вольному воля.

– Сколь глубоко ты можешь проникать в мой мозг, Уайрман?

– Не так, чтобы очень. Ты все понял правильно, мучачо.

– Ты смог бы читать мои мысли вне Дьюма-Ки? Скажем, если бы мы сидели в кофейне в Тампе?

– Что-то уловил бы. – Он улыбнулся. – Особенно проведя здесь больше года, купаясь… ты знаешь, в лучах.

– Ты поедешь со мной? В галерею «Скотто»?

– Амиго, я не пропустил бы этой поездки, даже если бы мне предложили годовой урожай китайского чая.

В тот вечер с Залива дул сильный ветер, и два часа дождь лил как из ведра. Сверкали молнии, волны бились о сваи под домом. «Розовая громада» стонала, но держалась крепко. Я открыл для себя любопытную подробность: когда Залив начинал буйствовать и гнать волны на берег, ракушки замолкали. Вода поднимала их так высоко, что им было не до разговоров.

В зал на втором этаже я вошел в самый разгар феерии грохота и вспышек (чувствуя себя доктором Франкенштейном, оживляющим монстра в башне замка) и нарисовал Уайрмана, обычным черным карандашом. Лишь в самом конце воспользовался красным и оранжевым, для фруктов в вазе. На заднем фоне добавил дверной проем и стоящую в нем, наблюдающую за происходящим Ребу. Наверное, Кеймен сказал бы, что Реба – мой представитель в мире этой картины. Может, si, может, нет. И последнее, что я сделал – засинил ее глупые глаза. На том и закончил. Родился еще один шедевр Фримантла.

Какое-то время я не вставал со стула, глядя на портрет-натюрморт, тогда как раскаты грома, удаляясь, затихали и над Заливом сверкали уже редкие молнии. Уайрман сидел за столом. Сидел, в этом я не сомневался, в самом конце своей прошлой жизни. На столе стояла ваза с фруктами и лежал пистолет, который он держал у себя то ли для стрельбы в тире (тогда на глаза он не жаловался), то ли для самозащиты, то ли для того и для другого. Я нарисовал пистолет, потом заретушировал его, и он стал более зловещим, словно раздулся. В доме, кроме Уайрмана, никого не было. Где-то тикали часы. Где-то гудел холодильник. Воздух загустел от аромата цветов. Этот запах вызывал отвращение. Звуки бесили. Тиканье гремело в ушах, словно рота солдат печатала шаг на плацу. Безжалостно гудел холодильник, замораживая воду в том мире, где более не было ни жены, ни детей. Я знал, что вскоре мужчина за столом закроет глаза, протянет руку и возьмет из вазы фрукт. Если апельсин – пойдет спать. Если яблоко – приложит пистолет к правому виску, нажмет на спусковой крючок и проветрит мозги.