Стивен Кинг - Дьюма-Ки

Я опять проголодался. Приготовил сандвич и принялся за него, усевшись перед компьютером. Я знакомился с последними успехами «Колибри» (эти «птички» превратились для меня в навязчивую идею), когда зазвонил телефон. Сняв трубку, я услышал голос Уайрмана.

– У меня не болит голова, – сообщил он.

– Ты теперь всегда будешь так здороваться? – спросил я. – Или в следующий раз начнешь с «Я только что справил большую нужду»?

– Не надо обращать это в шутку. Голова у меня болела с момента, как я очнулся в столовой после того, как застрелился. Иногда в ней что-то гудело, иногда – грохотало, как в аду под Новый год, но она болела всегда. И вот уже полчаса, как боли нет . Я варил кофе, а она ушла. Просто ушла . Я не мог в это поверить. Поначалу подумал, что умер. Ходил на цыпочках, ожидая, что она вернется и врежет по мне серебряным молотком Максвелла, но она не возвращается.

– Леннон-Маккарти, – вставил я. – Тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год [111]. И не говори мне, что я ошибаюсь.

Он ничего не сказал. Молчал долго. Но я слышал его дыхание. Наконец он заговорил:

– Ты что-то сделал, Эдгар? Скажи Уайрману. Скажи папочке.

Я подумал о том, чтобы сказать: «Ни хрена я не делал». Потом прикинул, что он может заглянуть в папку и обнаружить пропажу одного рентгеновского снимка. Кроме того, внимания требовал и сандвич, начатый, но далеко не приконченный.

– А как твое зрение? – спросил я. – Есть перемены?

– Нет, левая лампа по-прежнему выключена. И, если верить Принсайпу, никогда уже не включится. Во всяком случае, в этой жизни.

Черт . Но разве в глубине души я не знал, что работа не закончена? Утренняя возня с «Шарпи» и Картонкой не шла ни в какое сравнение с полноценным оргазмом прошлой ночи. Навалилась усталость. Сегодня ничего делать не хотелось – только сидеть и смотреть на Залив. Наблюдать, как солнце опускается в caldo largo, и не рисовать этот гребаный закат. Да только оставался Уайрман. Уайрман , черт его дери.

– Ты еще на связи, мучачо?

– Да. Можешь сегодня вызвать Энн-Мэри Уистлер на несколько часов?

– Зачем? Для чего?

– Чтобы ты мог мне попозировать. Хочу написать твой портрет. Если твой глаз не видит, полагаю, мне нужен Уайрман собственной персоной.

– Так ты что-то сделал. – Я едва слышал его, так тихо он говорил. – Ты меня уже нарисовал? По памяти?

– Загляни в папку с рентгеновскими снимками, – ответил я. – Приходи к четырем. Я хочу немного поспать. И принеси что-нибудь поесть. Живопись разжигает мой аппетит. – Я хотел уточнить: определенный вид живописи — но не стал. Подумал, что и так наговорил достаточно.

Я не знал, удастся ли мне поспать, но заснул. Будильник разбудил меня в три часа дня. Я поднялся в «Розовую малышку» и провел ревизию чистых холстов. Самый большой был пять футов на три, его-то я и выбрал. Выдвинул опорную стойку мольберта до предела и установил чистый холст вертикально. От вида этого белого прямоугольника, напоминающего поставленный вертикально гроб, у меня чуть затрепыхался желудок и задрожала кисть правой руки. Я пошевелил этими пальцами. Видеть их не мог, но чувствовал, как они разгибаются и сгибаются. Чувствовал, как ногти впиваются в ладонь. Длинные ногти. Отрасли после несчастного случая, и подстричь их не было никакой возможности.

Я промывал кисти, когда показался Уайрман. Он шел по берегу неуклюже, словно медведь, поднимая стайки сыщиков. Он был в джинсах и свитере, без пальто. Температура воздуха начала подниматься.

Переступив порог, он прокричал приветствие, и я отозвался из «Розовой малышки», предложив ему подняться ко мне. Он поднялся и увидел большой холст на мольберте.

– Срань господня, амиго, когда ты сказал «портрет», я решил, что все ограничится головой.

– Я тоже так думал, – ответил я. – Но, боюсь, будет недостаточно реалистично. Я уже провел кое-какую подготовительную работу. Взгляни.

Украденный рентгеновский снимок и рисунок маркером лежали на нижней полке моего рабочего стола. Я протянул их Уайрману, потом сел перед мольбертом. Холст уже не был пустым и белым. У верхнего края его пятнал прямоугольный контур. Я приложил к холсту рубашечную картонку и обвел ее черным карандашом.

Уайрман молчал почти две минуты, переводил взгляд с рентгеновского снимка на рисунок и обратно. Потом едва слышно спросил:

– О чем мы тут говорим, мучачо? О чем мы говорим?

– Мы не говорим, – ответил я. – Пока. Дай мне рубашечную картонку.

– Так вот что это такое?

– Да, и поосторожнее. Она мне нужна. Она нужна нам . А рентгеновский снимок уже не потребуется.

Он протянул мне рисунок на рубашечной картонке, и рука его заметно подрагивала.

– А теперь подойди к стене и посмотри на законченные картины. На крайнюю левую. В углу.

Он подошел, взглянул и тут же отпрянул.

– Срань господня! Когда ты ее написал?

– Прошлой ночью.

Уайрман поднял картину, развернул к свету, льющемуся в большое окно. Вгляделся в Тину, которая смотрела снизу вверх на безносого и безротого Кэнди Брауна.

– Нет рта, нет носа, Браун умирает, дело закрыто, – прошептал Уайрман. – Господи Иисусе, не хотелось бы мне оказаться maricon de playa [112], который сыпанет тебе в лицо песком. – Он поставил картину на место, отошел… осторожно, словно боялся, что она взорвется от его резких движений. – Что на тебя нашло? Что в тебя вселилось?

– Чертовски хороший вопрос, – ответил я. – Я уж решил не показывать ее тебе, но… учитывая, чем мы собираемся заняться…

– А чем мы собираемся заняться?

– Уайрман, ты знаешь.

Он пошатнулся, словно это ему слепили ногу из кусочков. Его прошиб пот. Лицо заблестело. Левый глаз оставался красным, но, может, уже не таким красным. Разумеется, в этом дальше досужих рассуждений дело пока не продвинулось.

– Ты можешь это сделать?

– Я могу попытаться, – ответил я. – Если ты захочешь.

Он кивнул, снял свитер.

– Попытайся.

– Ты мне нужен у окна, чтобы свет падал тебе на лицо, когда солнце покатится к горизонту. На кухне есть табурет, можешь принести его и сесть. Как ты договорился с Энн-Мэри?

– Она сказала, что может побыть до восьми и пообещала покормить мисс Истлейк обедом. Я принес лазанью. Поставлю в духовку в половине шестого.

– Хорошо, – кивнул я. Подумал, что к тому времени, когда лазанья будет готова, уже стемнеет. Но я мог сфотографировать Уайрмана на цифровую камеру, прикрепить фотографии к мольберту и рисовать по ним. И хотя я привык работать быстро, понимал, что это будет длительный процесс, на картину уйдет не один день.

Вернувшись в «Розовую малышку» с табуретом, Уайрман остановился как вкопанный.

– Что ты делаешь?