Стивен Кинг - Дьюма-Ки

Без всякой на то причины я спросил:

– Ваш отец был ныряльщиком, Элизабет?

Она чуть повернулась, ее повидавшие жизнь глаза сместились в мою сторону. Верхняя губа поднялась в собачьем оскале. На мгновение (короткое, но мне оно показалось долгим) я почувствовал, что на меня смотрит другой человек. А может, и не человек. Существо, которое как носок носило старое, рыхлое тело Элизабет Истлейк. Моя правая рука сжалась в кулак, и опять я ощутил, как несуществующие, слишком длинные ногти впились в несуществующую ладонь. Потом Элизабет вновь уставилась на Залив, одновременно ощупывая поднос, пока ее пальцы не нашли кусочек пирожного, а я называл себя идиотом, которому давно пора взять под контроль разгулявшееся воображение. Какие-то странные силы здесь, безусловно, действовали, но не следовало каждую тень считать призраком.

– Был, – рассеянно ответил мне Уайрман, раскрывая контракт. – Джон Истлейк был эдаким Рику Браунингом… ты знаешь, это тот парень, что сыграл в фильме «Тварь из Черной лагуны» в пятидесятых.

– Уайрман, ты – кладезь бесполезной информации.

– Да, я такой. Между прочим, гарпунный пистолет ее старик не в магазине купил. Мисс Истлейк говорит, что его сделали на заказ. Возможно, ему место в музее.

Но меня не интересовал гарпунный пистолет Джона Истлейка. Тогда – точно не интересовал.

– Ты читаешь контракт?

Он уронил контракт на поднос, посмотрел на меня, смутился.

– Я пытаюсь.

– А твой левый глаз?

– Без изменений. Слушай, нет повода для разочарования. Доктор сказал …

– Сделай одолжение. Прикрой левый глаз.

Он прикрыл.

– И что ты видишь?

– Тебя, Эдгар. Одного hompre mue feo [118].

– Да, да. А теперь прикрой правый.

Уайрман прикрыл.

– Теперь я вижу только черное. Хотя… – Он помолчал. – Может, не совсем черное. – Уайрман опустил руку. – Точно не скажу. В последнее время я не могу отделить действительное от желаемого. – Он сильно помотал головой, волосы заметались, потом хлопнул по лбу ладонью.

– Расслабься.

– Тебе легко говорить! – Какое-то время он молчал, потом взял из руки Элизабет кусочек пирожного, начал ее кормить. Когда кусочек благополучно исчез во рту, повернулся ко мне. – Ты присмотришь за ней, пока я кое-что принесу?

– С радостью.

Он убежал по мосткам, и я остался с Элизабет. Попытался скормить ей оставшиеся кусочки пирожного, и она ела с моей руки, неуловимо напоминая кролика, который жил у меня, когда мне было семь или восемь лет. Звали его мистер Хитченс, теперь уж и не знаю почему… память – штука забавная, не так ли? Прикосновения старушечьего беззубого рта неприятных ощущений не вызывали. Я погладил ее по голове – там, где жесткие, даже грубые волосы тянулись к пучку на затылке. У меня мелькнула мысль, что Уайрман каждое утро расчесывает эти седые волосы, а потом собирает их в пучок. Что Уайрман скорее всего одевал ее этим утром, начиная с памперса – потому что в таком состоянии обходиться без него она не могла. Я задался вопросом, думал ли он об Эсмеральде, когда надевал на Элизабет памперс и закреплял липучки. Я задался вопросом, думал ли он о Джулии, когда собирал волосы в пучок.

Я взял с подноса еще один кусочек пирожного. Она тут же открыла рот… но я замялся.

– Что лежит в красной корзине для пикника, Элизабет? Той, что на чердаке?

Она вроде бы задумалась. Попыталась вспомнить.

– Старые трубки для ныряния. – Она пожала плечами, помолчала. – Старые трубки для ныряния, которые нужны Ади. Стрелять! – И расхохоталась. Хрипло, как ведьма. Я докормил ее – один за другим отправил в рот все кусочки пирожного – и больше вопросов не задавал.

Вернулся Уайрман с диктофоном. Протянул его мне.

– Не хочется просить тебя надиктовывать контракт на пленку, но другого выхода нет. К счастью, там всего пара страниц. Мне бы хотелось получить его во второй половине дня, если это возможно.

– Возможно. И если мои картины действительно будут продаваться, ты получишь комиссию, друг мой. Пятнадцать процентов. И за юридическую помощь, и за поддержку таланта.

Он снова сел в шезлонг, смеясь и постанывая одновременно.

– Господи! Стоило мне подумать, что ниже мне уже не пасть, как я становлюсь гребаным агентом таланта! Извините, что выражаюсь при вас, мисс Истлейк.

Она и не заметила, продолжала строго смотреть на Залив, где (далеко-далеко, на пределе видимости) танкер шел на север к Тампе. Он тут же меня очаровал. Так уж на меня действовали суда в Заливе.

Потом я заставил себя повернуться к Уайрману.

– Все это твоих рук дело, так что…

– Ты несешь чушь!

– …поэтому ты должен встать со мной плечом к плечу и, как положено мужчине, взять свою долю.

– Я согласен на десять процентов, и, возможно, это очень много. Соглашайся, мучачо, а не то мы начнем обсуждать восемь.

– Хорошо. Пусть будет десять. – Я протянул руку, и мы закрепили договоренность рукопожатием над усыпанным крошками подносом Элизабет. Диктофон я убрал в карман.

– И дай мне знать, если почувствуешь изменения в своем… – Я указал на его красный глаз. Уже не такой красный, как прежде.

– Разумеется. – Он поднял контракт. В крошках от пирожного Элизабет. Стряхнул их, отдал контракт мне, наклонился вперед, зажав руки между колен, всмотрелся в меня поверх необъятной груди Элизабет.

– Если мне сделают рентген, что покажет снимок? Что пуля уменьшилась? Что она исчезла?

– Не знаю.

– Ты все еще работаешь над моим портретом?

– Да.

– Не останавливайся, мучачо. Пожалуйста, не останавливайся.

– Я и не собираюсь. Но не слишком уж надейся, хорошо?

– Постараюсь. – Тут его осенило, и, как ни странно, он высказал примерно те же опасения, что и Дарио: – Как, по-твоему, что случится, если молния ударит в «Розовую громаду», и вилла сгорит вместе с моим портретом? Как думаешь, что тогда будет со мной?

Я покачал головой. Не хотел об этом думать. У меня возникло желание спросить Уайрмана, можно ли мне подняться на чердак «Эль Паласио» и поискать одну корзину для пикника (она была КРАСНОЙ ), но я решил этого не делать. В том, что она там, я не сомневался. Но не было уверенности, хочу ли я знать, что в ней находится. На Дьюма-Ки творилось что-то странное, и, похоже, я мог утверждать, что доброго и хорошего в этих странностях было мало. Мне не хотелось с ними связываться. Если их не ворошить, думал я, может, и они не почтут меня своим вниманием. Ради мира и покоя на острове я намеревался отправить большую часть написанных картин на материк. Намеревался их продать – если бы нашлись люди, которые захотели купить мои картины. Окончательное расставание с ними не вызвало бы у меня никаких эмоций. Когда я работал над ними, их соединяла со мной невидимая пуповина, но после последнего мазка они значили для меня не больше мозольных полукружий, которые я иногда счищал пемзой с больших пальцев ног, чтобы ботинки не начинали жать в конце жаркого августовского дня на какой-нибудь стройплощадке.