Стивен Кинг - Дьюма-Ки

Я предполагал оставить только цикл «Девочка и корабль», но не потому, что испытывал к этим полотнам особую любовь. Просто я еще не закончил этот цикл, вот картины и оставались моей живой плотью. Я мог бы показать их на выставке и продать позже, но пока собирался держать там, где они сейчас и находились – в «Розовой малышке».

Когда я вернулся на виллу, никаких кораблей на горизонте уже не было, да и стремление рисовать на какое-то время пропало. Вот я и воспользовался диктофоном Уайрмана – «перенес» типовой контракт на магнитную ленту. Адвокатом я не был, но за прошлую жизнь прочитал и подписал немало юридических документов и мог понять, что контракт достаточно простой.

Вечером я отнес в «Эль Паласио» и контракт, и диктофон. Уайрман готовил ужин. Элизабет сидела в Китайской гостиной. Цапля с глазами-буравчиками (она неофициально стала домашней зверушкой) стояла на дорожке, с мрачной задумчивостью смотрела в окно. Закат наполнял комнату светом, но свет этот уже не был солнечным. В Фарфоровом городе царили разруха и запустение, статуэтки людей и животных лежали на боку, здания были сдвинуты к углам бамбукового стола, особняк с колоннами – перевернут. Элизабет сидела в кресле, по-прежнему напоминая капитана Блая и как бы спрашивая, отважусь ли я поставить все на прежние места.

– Если я пытаюсь навести какое-то подобие порядка, – заговорил у меня за спиной Уайрман, и от неожиданности я чуть не подпрыгнул, – она все сметает. Несколько статуэток сбросила на пол, и они разбились.

– Статуэтки ценные?

– Некоторые – да, но речь не о том. Когда она в здравом уме, то знает каждую. Знает и любит. А если она придет в себя и спросит, где Бо-Пип [119]или Угольщик, и мне придется ответить, что она их разбила, то потом она будет грустить весь день.

– Если она придет в себя.

– Да. Именно.

– Пожалуй, пойду домой, Уайрман.

– Собираешься порисовать?

– Есть такое желание. – Я повернулся к хаосу на столе. – Уайрман?

– Вот он я, vato.

– Почему в таком состоянии она все разваливает?

– Думаю… потому, что ее мутит от упорядоченного.

Я начал поворачиваться, но он положил руку мне на плечо.

– Я бы предпочел, чтобы ты сейчас на меня не смотрел. – По голосу чувствовалось, что он едва сдерживает слезы. – Сейчас я не в форме. Шагай к парадной двери, а потом обойди дом по двору, если хочешь возвращаться по берегу. Ты это сделаешь?

Я сделал. А когда вернулся, взялся за портрет. Все шло хорошо. В смысле, портрет получался. Я уже видел лицо Уайрмана, которое хотело проявиться на холсте. Начало проявляться. В этом не было ничего необычного, что вполне меня устраивало. Отсутствие необычностей – всегда наилучший вариант. Я был счастлив. Хорошо это помню. Я ощущал полную умиротворенность. Ракушки шептались. Правая рука зудела, но где-то глубоко под кожей и не так, чтобы сильно. Окно, выходящее на Залив, превратилось в прямоугольник черноты. Один раз, прервав работу, я спустился вниз, чтобы съесть сандвич. Потом включил радио и нашел «Кость»: «J. Geils» пели «Hold Your Lovin». Ничего особенного, просто великая рок-группа, подарок от богов рок-н-ролла. Я рисовал, и лицо Уайрмана проступало все отчетливее. Он уже стал призраком. Призраком, обитающим в холсте. Но это был безобидный призрак. И если бы я отвернулся от мольберта, то не увидел бы Уайрмана, стоящего там, где стоял Том Райли, а в расположенном дальше по берегу «El Palacio de Asesinos» левая половина мира для Уайрмана по-прежнему оставалась черной – это я знал наверняка. Я рисовал. Радио играло. Музыка накладывалась на шепот ракушек.

В какой-то момент я закончил рисовать, принял душ, лег в постель. Мне ничего не приснилось.

И когда мыслями я возвращаюсь к пребыванию на Дьюма-Ки, эти дни в феврале и марте, когда я работал над портретом Уайрмана, кажутся мне лучшими.

Наутро Уайрман позвонил в десять часов. Я уже стоял у мольберта.

– Не отрываю?

– Ничего страшного. Перерыв мне только на пользу, – солгал я.

– Нам недоставало тебя этим утром. – Пауза. – Понимаешь, мне недоставало. Она…

– Да, да.

– Контракт – пальчики оближешь. Исправлений – по мелочи. Там сказано, что ты делишь выручку пополам с галереей, но тут я кое-что изменю. Соотношение пятьдесят на пятьдесят останется до тех пор, пока выручка не превысит четверть миллиона. Потом поменяется на шестьдесят к сорока в твою пользу.

– Уайрман, мне никогда не продать картин на четверть миллиона долларов.

– Я надеюсь, в этом они полностью с тобой солидарны, мучачо, вот почему я хочу внести пункт об изменении соотношения на семьдесят к тридцати после того, как выручка перевалит за полмиллиона.

– Добавь еще минет в исполнении мисс Флориды, – фыркнул я. – Теперь не хватает только этого пункта.

– Добавлю. Еще один момент – эксклюзивный период на сто восемьдесят дней. А должно быть девяносто. Не вижу тут никаких проблем, но, думаю, это интересно. Они боятся, что какая-нибудь большая нью-йоркская галерея пронюхает о тебе и переманит.

– Я должен знать о контракте что-то еще?

– Нет, и я чувствую, что тебе не терпится вернуться к работе. Я свяжусь с мистером Йошидой насчет этих поправок.

– С глазом есть перемены?

– Нет, амиго. Очень хотел бы сказать, что есть. Но ты продолжай рисовать.

Я уже отнял трубку от уха, когда услышал:

– Ты смотрел утренний выпуск новостей?

– Нет, даже не включал телевизор. А что?

– Коронер округа говорит, что Кэнди Браун умер от острой сердечной недостаточности. Я подумал, что тебе это будет интересно.

Я рисовал. Получалось медленно, но процесс шел. Уайрман обретал реальные очертания вокруг прямоугольника, где его мозг плавал в Заливе. Уайрман получался моложе, чем на фотографиях, которые крепились к мольберту по бокам от холста, но значения это не имело. Я сверялся с фотографиями все реже и реже, а на третий день просто их убрал. Мне они больше не требовались. И теперь я рисовал, как, наверное, рисуют большинство художников: словно это размеренная работа, а не вызванные каким-то наркотиком приступы безумия, которые вдруг приходят и так же внезапно прекращаются. Рисовал я под радио, теперь всегда настроенное на волну «Кости».

На четвертый день Уайрман принес мне откорректированный контракт и сказал, что я могу его подписать. Добавил, что Наннуцци хотел бы сфотографировать мои картины и сделать слайды для лекции в библиотеке Селби в Сарасоте, назначенной на середину марта – за месяц до открытия моей выставки. На лекцию предполагалось пригласить шестьдесят или семьдесят ценителей живописи из Сарасоты и Тампы. Я ответил согласием и подписал контракт.

Дарио приехал во второй половине дня. Я с нетерпением ждал окончания фотосессии, чтобы скорее вернуться к работе. Скуки ради я поинтересовался, кто выступит с лекцией в библиотеке Селби. Дарио, изогнув бровь, посмотрел на меня так, словно я изволил пошутить.