Маргерит Кэй - Незнакомцы у алтаря

Эйнзли схватила, как ей показалось, чулки. И только когда она их натянула, увидела, что это толстые шерстяные чулки, которые Иннес начал носить с твидовыми брюками. К ужину он одевался более официально, но почти всегда надевал простые брюки и свитер, когда совершал вылазки на окрестные фермы. Завязывая шнурки, она надела теплый свитер, решив, что он надежнее, чем ее плащ, защитит от ночного холода. От него пахло свежим воздухом и Иннесом. Ее руки утонули в рукавах, зато будет тепло пальцам. Свитер был такой длинный, что доходил ей почти до колен. Эйнзли представила себе лицо Фелисити, если бы подруга увидела ее в таком наряде, и усмехнулась. Наконец она вышла из спальни и толкнула парадную дверь.

Иннеса она нашла внизу, в бухте. Он наблюдал за тем, как во время отлива вода закручивается воронками вокруг огромных бревен – основания нового причала.

– Мне не спалось, – объяснила Эйнзли, садясь рядом с ним на толстую доску – много таких досок было заготовлено для работы. Их привезла на полуостров огромная баржа, которая вызвала живой интерес местных жителей.

Он положил руку ей на плечо и притянул к себе.

– Извини.

– Нет, это ты извини. – Большим соблазном было оставить все на этом и отдаться простому утешению – его рука на ее плече, ее щека на его груди. Эйнзли выпрямилась. – Я все-таки сужу тебя, Иннес. Я слишком часто ищу причины судить тебя и из-за этого иногда не слушаю, что ты говоришь. Извини.

– Я забываю, – тихо сказал он. – Мне кажется, что у тебя такая сильная воля, что я забываю: в прежней жизни ты не смела высказывать свое мнение. – Он убрал волосы с ее лба. – Понимаю, это не мое дело. Я знаю, что ты хочешь одного: забыть, но… Эйнзли, он тебя бил?

– Нет. – Она пылко покачала головой. – Нет. Он меня пальцем не тронул… если ты это имеешь в виду.

– Да, именно это.

– Тогда – нет.

– Слава Богу. Нет, я не пытаюсь принизить…

– Все хорошо. То есть все было совсем не хорошо, но будет хорошо. – Эйнзли с трудом рассмеялась. Ветер подхватил ее пышные нижние юбки, взметнул их в воздух, обнажив ноги.

– Неужели ты надела мои чулки?

– Я думала, это мои, а когда надела… они такие теплые, просто не хотелось снимать.

– Рад, что ты их не сняла. Я и понятия не имел, что они так замечательно выглядят. Чего, кстати, нельзя сказать о моем свитере.

– Да уж, представляю, как я сейчас выгляжу! Тот еще вид!

– Отрада для усталых глаз. – Он нагнулся к ней и нежно поцеловал. – Я рад, что ты пришла. И хотя нельзя сказать, что вчера мы с тобой поссорились, у нас все же вышла размолвка, и мне было не по себе.

Серо-голубое небо затягивали облака. Между ними иногда показывались далекие звезды; они не мерцали, а тускло поблескивали. Тихо шелестело море. При отливе обнажился мокрый песок.

Эйнзли прижалась к Иннесу, плечо к плечу, бедро к бедру, и смотрела на воду.

– Да, он меня ни разу пальцем не тронул, не поднимал на меня руку, и все равно я его боялась. Отчасти виноват был он, а отчасти – я сама. Я говорила тебе, что он наделал долгов, – продолжала она, – но дело не только в них. Когда чувствуешь себя никчемной, трудно получить право голоса в других делах, даже тех, которые тебя касаются.

– Почему ты чувствовала себя никчемной?

Эйнзли совсем не собиралась изливать душу, но ей показалось, что сейчас будет справедливо ответить Иннесу откровенностью на откровенность, показать, что она тоже ранима.

– Все очевидно, – прошептала она. – Я не могла дать ему того, ради чего он на мне женился.

– Ты имеешь в виду ребенка?

– Да. – Она кивнула, забыв, что в темноте он ее не видит. Потом, сообразив это, обрадовалась тому, что он не видит ее лица. Старая история, старая рана… Ей казалось, все давно прошло, а оказалось, что нет. Эйнзли поняла, что беззвучно плачет. Если он спросит, в чем дело, можно сказать, что глаза щиплет от ветра.

Его рука опустилась ей на спину. Она догадалась, что он пытается решить, как ему поступить – прижать ее к себе или оставить в покое. Она испытала облегчение, когда он убрал руку. Она крепко обхватила себя сама, радуясь теплу его свитера.

– Эйнзли, прости меня, но я помню, какой ты вначале была со мной. Я понимаю, что между тобой… и им… Что ваша близость не способствовала зачатию.

Эйнзли заметила, что он упорно не называл Джона по имени или «твоим мужем». Он вел себя до нелепого деликатно. Когда они обсуждали письма мадам Геры, он выражался более откровенно. Интересно, насколько правдивее она была бы с ним, будь она корреспонденткой мадам Геры?

Эйнзли почувствовала озноб.

– Когда мы только поженились, – сказала она, – между нами… все шло нормально. – Так же «нормально», как и у многих других женщин, писавших мадам Гере. Хотя ей и не так повезло, как миссис Дж.-А., потому что в постели Джона трудно было назвать «настоящим джентльменом». Ей вдруг показалось важным, чтобы Иннес узнал об этом. – Не так, как у нас с тобой. Он не был… джентльменом в том смысле, о котором говорил ты.

– Да, – тихо сказал Иннес.

Значит, это он тоже угадал. Эйнзли представила, что еще она хотела ему рассказать. Не все. Воспоминание о проклятии Доналда Макинтоша исключало возможность сказать все; хотя ее он, строго говоря, не проклинал, ей казалось, будто проклятие перекинулось и на нее. И хотя она понимала, что все началось гораздо раньше, что ее изъян проявился задолго до того, как она сюда приехала, ей все равно казалось, будто проклятие ее унизило, и для нее невыносимо было открыться Иннесу.

Эйнзли нащупала его руку, ища утешения и силы.

– Нет, на самом деле он не был жестоким, хотя иногда говорил и делал жестокие вещи, – продолжала она. – Все началось после того, как я узнала о долгах. Он обвинил меня в том, что я его подвела. До тех пор я думала… внушала себе… надеялась… что надо лишь подождать. Потом, позже, когда наши отношения разладились, он не мог… у него ничего не получалось. – Ей пришлось непросто, но она нашла нужные слова. После знакомства с Иннесом она узнала много нового не только о мужчинах, но и о себе. – Он винил во всем меня. Чем хуже между нами все шло… Видишь ли, он считал, что я лишила его мужской силы. Я-то знала, что дело не во мне, ведь я часто видела, как он… ублажал себя сам. То есть он вполне способен был возбудиться, только не рядом со мной.

– Теперь припоминаю. Ты спрашивала, жена ли в этом виновата.

– Да. Не сердись. Он умер. Если бы он не умер, меня бы здесь не было.

Иннес усмехнулся.

– Тогда я не буду сердиться, потому что очень рад, что ты здесь, – сказал он.

– Правда? – Она развернулась к нему, стараясь разглядеть в темноте его лицо. Это оказалось невозможно, но в том и не было необходимости, потому что он нежно поцеловал ее в губы.

– Я думал, все очевидно. – Он повторил ее слова.