Элизабет Макнилл - Девять с половиной недель

Я никогда не носила чулки с поясом, хотя время от времени мне приходила в голову мысль купить такой. Только вряд ли я при этом представляла себе черный, говорю я ему, скорее… розовый или, может, белый. Мы снова смеемся. Он расписывает мне почтенную женщину в магазине: возраста примерно наших с ним родителей, с пышным бюстом и ярко накрашенными губами. Она профессионально, с полным безразличием давала характеристику каждому из ошеломляющего множества разложенных ею на прилавке предметов: регулируемая длина ремешков; вот у этого черного эластичная вставка – лучше будет сидеть; есть другой – с контрастного оттенка пуговицами; каждый, естественно, стирать только в холодной воде. «Одна из двух моделей, которые пользуются наибольшим спросом, сэр», – сказала она, когда он сделал выбор. Он хотел спросить, какая вторая, но передумал, потому что в следующем ее вопросе – «Что еще?» – ему почудилась ядовитая насмешка.

«А теперь смотри в другой коробке», – радостно говорит он и отодвигает от дивана низкий столик. Он сидит на диване, широко расставив босые ноги, положив локти на колени и ладонями подпирая подбородок – два безымянных пальца, не переставая, теребят кожу в уголках глаз. Он принял душ перед ужином – волосы уже высохли и падают на лоб. Белая рубашка из тонкого хлопка – сильно вытертый воротник – расстегнута, рукава закатаны, волосы вьются на груди, а ниже – уже нет и исчезают за поясом старых мешковатых шорт. «Если бы ты видел себя сейчас, – говорю я. – Робинзон на своем острове, довольный тем, что ему никогда больше не придется носить костюм. Я так тебя люблю».

Он щурится и закусывает нижнюю губу, чтобы сдержать улыбку – он смущен, ему приятно. И это так трогательно, что у меня все плывет перед глазами. Он откидывается назад, головой на подушки дивана, на другом конце комнаты мне видно, как светится бледная кожа на его шее. Он запускает пальцы обеих рук в волосы и произносит в потолок ровным, неторопливым тоном: «Пусть так дальше и продолжается. Нам нужно стараться только, чтобы все так дальше и продолжалось». Он выпрямляется и, ссутулив спину, вытягивает в мою сторону руку с указующим перстом: «Проклятие, откроешь ты второй пакет или нет, весь вечер канючила и ныла – шевелись, я сказал!»

«Есть! Так точно, сэр!» В сумке – обувная коробка «Шарль Журдан», магазина, порог которого я никогда не решалась переступить, с полным основанием признавая, что для меня даже карточка из «Блумингдэйлс» является порой слишком сильным искушением. Я поднимаю гладкую крышку коробки бежевого оттенка. Внутри, в пеленах бесконечной оберточной бумаги, – пара элегантных светло-серых замшевых туфель на пугающе высоком каблуке. «Сам в них ходи, – восклицаю я в негодовании. – Господи, я даже не знала, что такие каблуки существуют в природе». Он бросается ко мне через всю комнату и опускается на пол, подняв на меня взгляд и робко улыбаясь. «Ну да, я согласен». – «Согласен? – повторяю я. – Еще бы ты был не согласен, ты уверен вообще, что это туфли?» – «Конечно, туфли, что же еще. Я вижу, тебе они не нравятся? Совсем? Ну, если не обращать внимания на каблук?» – «Нравятся, конечно, – я держу в руке туфлю, замша мягкая, как бархат. – Как они могут не нравиться, они восхитительны. Хотя, конечно, не обратить внимания на эти дикие подпорки сложновато, да и стоили они, наверное, целое состояние…» Его передергивает, он внезапно охвачен смущением.

«Слушай, ну тебе же все-таки не по улице в них ходить, – говорит он и показывает на оберточную бумагу белья от «Бендел». – Это только для нас двоих. То есть на самом деле для меня. Для нас обоих. Я бы хотел… я хочу сказать… но если они кажутся тебе ужасными…» В одно мгновение он становится на десять лет младше, превращается в мальчика, который приглашает меня сходить куда-нибудь, заведомо ожидая отказа. Я никогда не видела его таким. «Милый мой, – говорю я поспешно, покоренная этим новым для меня тоном, – они замечательные, ты пощупай только, какая кожа, конечно, я надену их…» – «Рад слышать, – отвечает он, по-прежнему с оттенком робости в голосе. – Я очень надеялся, что ты не откажешь; и потом, может быть, ты передумаешь, и они начнут тебе нравиться». И – с прежним оживлением: «Надевай».

Я надеваю все это. (Как и каждый вечер, сегодняшний – словно последний.) На мне только рубашка, поэтому переодевание у меня не отнимает много времени, хотя добиться того, чтобы шов на чулках шел прямо, оказалось сложнее, чем я думала. Туфли идеально подошли мне. «Я взял с собой твои черные – сказал он, – и настоял, чтобы они нашли мне девушку с таким же размером: она перепробовала девять пар, прежде чем мне удалось выбрать. У тебя не самый редкий размер, слава богу».

Каблуки настолько высокие, что я оказываюсь одного с ним роста и заглядываю ему прямо в глаза. Он легко касается меня, проводит руками от бедер к моей груди и касается сосков серединой ладоней. Его лицо лишено выражения. В центре каждого из двух серых зрачков – я не отрываю от них взгляда – отражается маленькая фигурка. Его руки пробегают вниз, к поясу, пальцы ощупывают ткань и, один за другим, – каждую из четырех резинок, к которым крепятся чулки. Почти стемнело. Он включает напольную лампу позади нас и, приказав – «Стой здесь», – снова садится на диван. «Теперь, – у него хриплый голос, – подойди. Не спеши».

Я делаю несколько медленных шагов по ковру. Я ступаю медленно, покачиваясь в непривычном моему телу положении. Руки неловко висят по бокам. В ушах шумит, и каждый вдох делается глубже.

«Повернись», – произносит он, когда я останавливаюсь в нескольких шагах от дивана. Я почти не различаю его слова. «Подними рубашку». Я поворачиваюсь и встаю очень прямо, прижав полы рубашки локтями к бокам. «Разочарован?» – спрашиваю я безжизненным, чересчур высоким голосом. «Шутишь? Ты выглядишь роскошно, – раздается его едва слышный голос позади меня, – роскошно, дорогая». Я закрываю глаза, прислушиваясь к реву в ушах и к своему телу, каждый миллиметр которого жаждет прикосновения. Пытаясь избавиться от этого шума, я мотаю головой, и локон волос прилипает к моей губе; пожалуйста, повторяю я про себя, пожалуйста.

«Встань на четвереньки, – говорит он. – С поднятой рубашкой. Я хочу видеть твой зад». Я стою в этой позе, уставившись в плотный ковер темно-серого цвета на расстоянии нескольких сантиметров от моего лица.

«Ползи, – произносит он очень низким голосом, – ползи к двери. Ползай». Я переставляю правую руку, правое колено, левую руку. И думаю: кажется, я слышала, что слоны делают это каким-то другим способом? Левое колено. Я замерла – тишину нарушили чьи-то приглушенные голоса в коридоре. Звук хлопнувшей двери. Этажом ниже начинает играть виолончелист, и я с интересом прислушиваюсь к неожиданному всплеску звука. Мне всегда казалось, что музыканты начинают с разминки, как бегуны. Он же заиграл с неожиданной силой, стоило ему приступить к трехчасовой тренировке. Он лысый и неприветливый – я как-то встретила его в лифте. «Не могу», – говорю я.