Array Коллектив авторов - Ивритская классика прошлого века

Это слабое тело,
это сердце, что полно печали такой —
станут прахом земным они чуть погодя,
частью почвы, и с нею дождутся дождя
и, смеясь, взлетят высоко.

С благодатным дождем я прорвусь к небесам —
через почву пройду,
стены гроба поправ,
и тогда загляну прямо зною в глаза
я глазами трав.

Пусть я десять раз сказала: «Хватит»,
десять раз «Свободна!» – прокричала,
но оковы прочность не утратят,
и опять начнется все сначала.

Вновь на сердце длань твоя сожмется, —
и отпустит, дав воспрять надежде.
Сердце затрепещет и забьется —
а потом умолкнет, как и прежде.

Та, которая следом за мною займет
в твоем сердце чужие покои,
и насытится горечью, сладкой как мед,
едкой сладостью – следом за мною,
та, другая —
заставит меня позабыть?

Или все ж прибежишь впопыхах,
чтоб опять теребить
этой горечи нить,
что в моих вплетена стихах?

О Михаль, ты сестра мне —
ведь связь поколений крепка,
и еще виноградник
полынью сухой не зарос,
и на платье твоем
не поблек еще пурпур полос,
золотые браслеты твои
мне звенят сквозь века.

Не однажды я видела,
как ты стоишь у окна,
и свободу и нежность
твои отражают черты.
О Михаль, о сестра,
я ведь тоже грустна, как и ты,
и, как ты,
на презренье к любимому осуждена.

Только стук дверей, только лязг замка —
и стихают шаги в ночи.
И к чему мой зов, и к чему тоска,
если ты их не различишь?

Так поставь же, гордость, на сердце знак,
горечь, душу мою залей,
потому что я одинока так,
как слепец среди площадей.

Все я вам поведала теперь,
распахнула дверь.
В комнатах бродили чужаки,
указаньям следуя руки:

«Тут – пустые чаянья и месть,
а покой отчаяния – здесь.
Это – смотрит из угла
гордость, что растоптана была».

И случилось так:
ты был с ними, мой родной чужак.
Посмотрел, как все, и вышел прочь.
Я – в углу. Настала ночь.

«Вдруг», – мелькает мысль в тиши ночной, —
ничего и не было со мной?»

Те стоны мои в час нужды и печали —
от боли, от гнета оков, —
теперь ожерельями слов они стали
и белою книгой стихов.

Со всех тайников были сорваны дверцы,
расхищено то, что огнем
пылало в глубинах разбитого сердца,
в беспомощном сердце моем…

Когда я была девчонкой,
я часто бывала грустна.
Ходила в одежде черной,
играла совсем одна.

Пусть лет промелькнула стая,
той девочки больше нет,
но вот – как прежде, грустна я,
и та же мета на мне.

Преграды – те же, что в детстве,
меж мной и людьми лежат,
но только в траур одето
не тело теперь, а душа.

Может быть,
и придумала все это я?
И, как знать,
никогда я не мчалась с рассветом в поля,
отгоняя остатки сна?

Никогда,
никогда в эти длинные жаркие дни
не слыхали снопы, не слыхали поля,
как в устах моих песнь звенит?
В синеве твоих волн никогда не купалася я,

о, Кинерет родной,
мой Кинерет родной!
Ты-то – был?
Или сон это мой?

Прекрасны клумбы у меня в саду,
и выросли на них цветы «Быть может».
Став садоводом, пристрастясь к труду,
как я растила их! Как лезла я из кожи!

Я выставила стражу у ворот
и на ее рассчитывала верность.
Цветы хранила я от всех невзгод,
боясь, что в сад проникнет Достоверность.

Но та пробилась через семь оград
и сразу приговор ужесточила,
и превратила в кладбище мой сад
и мой цветник – в могилы превратила.

Если Господня воля —
мне на чужбине скитаться,
то, Кинерет, позволь мне
хоть в могиле рядом остаться.

Мы наконец-то вместе.
Здесь покой небывалый.
С поля несутся песни,
что я когда-то певала.

Здесь меня не забыли.
Здесь мой путь подытожен.
Дерево на могиле
благословляет прохожих.

Если Господня воля —
мне вдали от тебя скитаться, —
я вернусь, о Кинерет!
Позволь мне
хоть в могиле рядом остаться.

Как союз между звуком и эхом,
так и наша с тобою связь.
Ей года и века – не помеха,
в сердце память живет, затаясь.

На вершине – двое.
как ветер,
весела она и легка,
ну, а он – черноглаз и светел,
как еврейский отрок в веках.

Он сказал:
«Как пастушьи свирели,
голос твой в Иудейских горах,
эти звуки не устарели,
и легенда та не стара».

Нас вели изгнанья путями,
эта доля совсем не легка.
Потому ли союзу меж нами
не помеха – года и века?

Кто ты? Я тянусь рукой, но рядом
я твоих не ощущаю рук,
и глаза, с моим встречаясь взглядом,
прячутся, и в них сквозит испуг.

Каждый человек – как сад закрытый,
и к нему тропинка не лежит.
Жду, покуда на пустынных плитах
иссякает жизнь…

Я примирюсь – и грохот, и бетон
моя душа воспримет и поверит,
в чужой толпе не вспомню я о том,
что спит в душе, не прошепчу: «Кинерет!..»

Лишь ночью, в час молчанья и тоски
я стану вспоминать и плакать стану,
когда страдание рвет сердце на куски,
когда болят закрывшиеся раны.

Лишь для тебя они станут наградой,
лишь о тебе мои песни звучат:
штили и штормы, слезы и радость,
боль и услада, холод и чад.

Да, я ответа не знала доселе,
да, я почти что мосты подожгла, —
сразу вернулись и снова запели:
ревность и ненависть, пламя и мгла.

И для тебя лишь симфония эта,
лишь о тебе сотни скрипок поют:
лживость тумана – и правда рассвета,
слезы и радость, боль и уют.

Вдруг проснуться, понять:
это было кошмаром,
лишь кошмаром, рожденным в тоске!
И опять, как вчера, ощутить твои чары
и почувствовать руку в руке.