Array Коллектив авторов - Ивритская классика прошлого века

С птичьим посвистом – маминых уст поцелуй
от ресниц отгоняет виденье ночное.
Я проснулся, и свет в белизне своих струй
мне ударил в лицо необъятной волною.

Лезут сны на карниз, и покуда хранят
тени сладкой дремоты прикрытые веки,
но уже пронеслось ликование дня
по булыжнику улиц в гремящей телеге.

Из сидящего в раме окошка гнезда
раскричалась птенцы, опьяненные светом,
и уже за окном началась суета —
то друзья-ветерки заявились с приветом.

И зовут, и лучатся, сияют светло,
торопливо мигают, снуют, намекают,
как птенцы озорные, стучатся в стекло,
ускользнут, возвратятся и снова мигают.

И в сиянье их лиц на окошке своем
различу я призыв: «Выходи же наружу!
Мы ребячеством радостным утро зальем,
мы ворвемся повсюду, где свет обнаружим:

мы растреплем волну золотистых кудрей,
по поверхности вод пронесемся волнами,
в сладких грезах детей, и в сердцах матерей,
и в росе засверкаем – и ты вместе с нами!

В детском плаче, в изогнутом птичьем крыле,
в мыльном радужном шаре, на пуговке медной,
и на гранях стакана на вашем столе,
и в веселом звучании песни победной!»

Над кроватью снует их прозрачный отряд
и щекочет меня в полусне моем сладком,
и сияют их глазки, и лица горят,
на щеках зажигая огни лихорадки.

Я брежу, и тает плоть…
Омой меня светом, Господь!

Эй, зефиры прозрачные! Ну-ка, ко мне,
залезайте, мигая и делая рожи,
пробегитесь по белой моей простыне,
воспаленным глазам и пылающей коже,

по кудрям, по ресницам, по ямочкам щек —
и в глубины зрачков сквозь прикрытые веки,
омывайте мне сердце и кровь, и еще —
растворитесь в душе – и светите вовеки!

И горячая дрема меня обоймет,
и наполнится сладостью каждая жилка,
кровь сметает преграды, и в сердце поет
изначальная радость безмерно и пылко.

Как сладко, и тает плоть!
Залей меня светом, Господь!

Приоткрыто окошко в ночной тишине,
волны ветра чредою заходят ко мне.

Тихо-тихо текут, их шаги не слышны,
будто только вернулись из тайной страны.

Как неслышно порхают, садясь на постель,
будто полные тайной пропавших земель.

Видишь, как их пугает огарок свечи,
как дрожат они, света коснувшись в ночи,

как пускаются дружно они наутек,
если вдруг моя тень в полумраке растет?

Кто они, эти духи без лиц и имен,
из неведомых стран, из неясных времен,

что пришли они выведать здесь в этот час,
оставаясь незримыми, в тайне от нас?

И вообще, где живут они, духи? Секрет.
И бессмыслен вопрос, и неясен ответ…

Что за странник таинственный скрылся в углу,
кто по стенам неслышно прокрался к столу,

обвиняя, грозя и беря на прицел,
теребя: «Ты проснулся? Ты Господу спел?»

И внезапно мне комната стала узка,
сжались тени и бросились ввысь облака,

и в душе моей трепет великий возрос,
захотелось ей знать, сколько в небе есть звезд.

Эта страсть разгоралась в ней, как на огне,
и великая дерзость рождалась во мне.

И когда подошел я к окну своему,
и всей грудью вдохнул, и вгляделся во тьму, —

я увидел, как, соткан из мглы, затаясь,
там стоит этой ночи властитель и князь.

Он объял целый мир – только здесь, на земле,
огонек моей свечки трепещет во мгле,

и на небе одна лишь мигает звезда,
будто мир остальной замолчал навсегда.

Если взглянешь наверх, если кинешься прочь,
все равно всюду встретишь одну только ночь,

тень над тенью летит, тень меж теней прошла,
всюду тени плывут, всюду черная мгла.

Будто кто-то пленил меня, кто-то связал
и швырнул меня в ночь, и похитил глаза,

и на плахе моя голова отнята —
вот такая повсюду стоит чернота,

заполняя весь мир, проникая во все…
Синагогу чуть видно. Она не спасет.

Он стоит над домами, губитель и князь,
целый мир он собой накрывает, склонясь,

два засохших кладбищенских древа – и те
лишь по скрипу я смог опознать в темноте.