Array Антология - Поэзия Каталонии

И тысячею марок, без сомнения,
родитель ваш бы не был соблазнен —
не взял бы он маркизу в окруженье,
чтоб увести несчастную в полон,
порочным побужденьям потакая.
Сибиллу ожидала доля злая:
Раймон Тимур сказал, что даме той —
коль не солгал – не справиться с тоской.

Свое теперь я выскажу вам мненье,
король, что посрамлен и пристыжен!
Графини де Безье вам подношенье —
сто замков, и при каждом есть донжон.
Судьбина и ее ждала лихая:
бедняжка, вам всецело доверяя,
доверивши вам весь достаток свой,
чуть было не столкнулась с нищетой.

Король Кастильский окружен почтеньем
и добродетелями наделен.
Своим войскам отдайте повеленье,
о, государь, сойтись под сень знамен,
графине бескорыстно помогая.
Пусть лихоимцев разбежится стая,
что замок осаждает родовой,
лелея замысел преступный свой.

Тулузский граф, вас ждет любовь большая,
коль явитесь, маркизу защищая.
Верните ей утраченный покой,
раз любите ее вы всей душой.

В кручине я, в слезах,
известьем поражен:
мой друг и мой патрон,
маркиз де Матаплана,
в сраженье умерщвлен —
из сердца рвется стон.
Отпет во всех церквах,
он в наших чтим краях
и мир покинул рано.

Все в горе и скорбях —
да, был учтив, умен
и честью наделен
маркиз де Матаплана.
Отваги не лишен,
он сдаться мог в полон —
но, доблестный в боях,
повержен был во прах
он саблей басурмана.

На деле, не в мечтах,
на небо вознесен
и зрит Господень трон
маркиз де Матаплана.
Он чтил Христов закон —
и будет он прощен,
как праведный монах
в спасительных стенах —
хоть не имел он сана.

Я каюсь во грехах —
ведь мною оскорблен
и, верно, возмущен
был Понс де Матаплана.
В последней схватке он
мной был бы защищен
когда б не подлый страх,
что встал в моих глазах,
как облако тумана.

Велик во всех делах,
хоть мною огорчен.
Немало я смущен,
о, Понс де Матаплана!
Ваш гений оценен —
им каждый восхищен.
Мне ведом ваш размах,
и нет в моих словах
ни лести, ни обмана.

О, Кабра-жоглар,
ничтожен твой дар,
манеры дурны, позаимствован тон;
ты песни слагай,
но ум напрягай,
своим вдохновением будь окрылён.

Ты скверный певец
и скверный игрец,
ты плох, как я думаю, с многих сторон:
скрипит твой смычок,
хрипит твой басок,
в бретонских руладах ты просто смешон.

Учитель твой мил,
но, как ни учил,
уменью жогларскому ты не учён —
ни беглости рук,
ни редкостных штук,
и в танцах гасконских ты полный долдон.

Не знаешь баллад,
кансон, серенад —
они для тебя, как несбыточный сон;
бездарны стихи
и шутки плохи,
изюминки нет ни в одной из тенсон.

Известен тебе ль
искусник Рюдель?
Напев его свеж, и язык обновлён.
Велик Маркабрюн
гармонией струн,
а ты слышал звон, да не знаешь, где он.

И где тебе, друг,
вкусить от наук,
когда ты видал лишь родной небосклон?
Великий наш Карл
геройством сверкал,
но что тебе песнь стародавних времён?

А я одолел
гористый предел,
к испанцам пришёл, не страшился препон,
узрел Ронсеваль,
где бранная сталь
бойцам нанесла жесточайший урон.

Двенадцать бойцов
от вражеских ков
погибли, их предал злодей Гвенелон,
и сотню других
бойцов удалых
забрал вероломный Марсилий в полон.

Не знаешь ты их,
деяний былых —
ни старых преданий, ни новых кансон;
уж лучше платок
накинь на роток,
молчок – твоя лучшая песнь, убеждён!

Не знаешь, профан,
чем славен Роллан,
как будто он не был вовеки рождён;
и кем был Артур —
ты пуст, балагур,
ты словно бы вышел вчера из пелён.

О чём пел Давид,
чья арфа гремит,
городишь ты вздор, и не будешь прощён;
а сколько вранья
наслушался я
про Рим, что спалил император Нерон!

Толкуешь ты нам —
а мне был бы срам! —
как некогда был погублён Илион;
Ай, славный знаток —
всё спутал, что мог,
изрядный ты путаник, из ряду вон!

О чём ты поёшь,
и сам не поймёшь —
и где тебе петь, как Овидий Назон,
про то, как Пирам
молился богам,
от любящей Тисбы стеной отделён!

Ни слух усладить,
ни речь возгласить —
нет, Кабра, плохой из тебя Цицерон;
ступай-ка, глупец,
в загон для овец —
там, Кабра, и кнут для тебя припасён.

В неразумии своем
я страдаю, как в бреду.
Кто я? Где? Куда бреду?
Ночью мучаюсь и днем.
То надежда, то тревога,
то мне зябко, то тепло,
жизнь и смерть, добро и зло —
мало мне всего и много.

Я в отчаяньи таком,
что с собою не в ладу;
я к отшельникам уйду,
я покину отчий дом.
Прогнала меня с порога
та, к которой так влекло, —
но, предательствам назло,
только к ней ведет дорога.

Счастье быть всегда вдвоем
я с любимой не найду:
рядом с ней терплю беду,
рядом с ней горю огнем!
В чем лекарство? Где подмога?
Как на сердце тяжело!
Все темней ее чело,
не найти любви предлога.

Столько боли – но при том
да сгорю я, как в аду,
да в нужду навек впаду,
если с кем сойдусь тайком.
Я не вынесу подлога,
только с нею мне светло —
только ей мое тепло,
красота и сила слога!

Я мечтаю об одном:
жить с любезной, как в меду, —
так в блаженстве проведу
жизнь, к которой я влеком.
О, покайся, недотрога,
чтоб от сердца отлегло,
чтобы счастье нас вело
до последнего итога!

В веселые былые времена,
когда любовь, правдива и верна,
и вежество цвели, не то, что ныне,
в Эскойле, в достославном Лимузине
жил рыцарь смелый и собой приятный,
чистосердечный и к тому же знатный;
во всех делах ждала его удача —
но имени вам не скажу; тем паче,
что сам его не знаю, ей-же-ей,
поскольку он на родине своей
ни титула не приобрел, ни званья,
вполне простительно мое незнанье.
Ни графом не был он, ни королем,
о коих слух разносится кругом.
Был замок у него, земли кусок —
но, сердцем благороден и высок,
стремился он исправить положенье,
и было во все дни ему везенье,
что б он ни делал, как я погляжу:
везде – удача. Что еще скажу?
Да, так возвысился тот рыцарь смелый
и в ратном деле донельзя умелый,
служивший честно, преданно и верно,
что в тыщу раз и более, наверно,
его ценили, чем иных графьев;
а он же, во главе своих полков,
охотно шел в кровавое сраженье,
чтоб с честью выполнить свое служенье.
Тот добрый рыцарь так известен стал,
что всяк его любил и привечал,
барон ли, граф, иль пэр любого званья —
всяк звал его на пир и на ристанье,
себе повсюду ровней почитая.
И вот, в те времена, припоминаю,
когда наш рыцарь начал путь к вершине,
жила одна сеньора в Лимузине,
была и благородной, и пригожей,
и замужем за тамошним вельможей,
который в оба за женой глядел.
И все-таки наш рыцарь осмелел
и полюбил ее любовью знатной.
а даме это было так приятно,
такую пылкость в нем она нашла,
что родовитостью пренебрегла
и не сочла любовь сию позорной.
Как говорил Бернарт из Вентадорна:
«В любви блага земные не подмога».
Так, что когда наш рыцарь понемногу
уверился в сей склонности сердечной,
уже не вел себя, как встарь, беспечно,
зато заметно он повеселел,
вознесся духом, ликом посветлел,
себя на дерзкие свершенья подвигая:
чураясь подлых дел, любовь благая
за подвиги дается и служенье.
И дама, если есть в ней разуменье,
и опыт жизненный, и ухищренье,
могла бы впасть в такое заблужденье,
быть столь упрямой, чтобы заиметь
такого рыцаря, чтоб он не мог посметь
являться ко дворам высоким самым?
Вам ведомо ль, как рыцарь ради дамы
хранит пыл юности до седины?
Когда его достоинства видны,
когда он сердцем чист, и мудр, и прям.
Да, то – урок для благородных дам:
когда приметны смелость, ум и стать,
любовь благая будет прирастать.
Отважный рыцарь свой возвысит род,
а подлый трус – совсем наоборот:
ведь низости с отвагой не ужиться,
удача же к отважному стремится,
к тем, кто великодушен и не глуп,
и избегает тех, кто сердцем скуп,
чему примером не один барон.
Вот потому и молвил Пердигон:
«О благородстве знаю лишь одно:
кто чтит его, тому оно дано».
Вот вам наиправдивейший пример.
Поэтому достойный кавалер,
начавши куртуазное служенье,
когда у дамы выше положенье,
когда она богаче и знатней,
во всем старается сравняться с ней.
Чтоб был не только зван, но и избран,
он не стоит пред ней, как истукан,
безмолвный, разодетый в пух и прах,
но в бой идет, врагам внушая страх,
отважно бьется, не жалея сил, —
как некогда Рамбаут говорил —
послушайте, вам то прибавит знанья:
«Для госпожи готов я на дерзанье,
и на смиренье, и на упованье,
но если б не любовное призванье,
я бы навек застыл, как изваянье,
и ни к чему б не прилагал старанье —
лишь ел, и пил, и избегал страданья,
всегда храня Рамбаута прозванье».
Наш рыцарь, не стремясь иметь прозванье
Рамбаута, взял имя Добромил;
а госпожа, чтобы умерить пыл
тех, кто готов судить, рядить, гадать,
сочла за благо рыцаря призвать,
чтоб низких чувств не заподозрил свет —
беда, коли у знатной дамы нет
молвою признанного кавалера.
Когда к моим словам у вас нет веры,
послушайте, что Мираваль сказал,
который более Париса знал
в любови толк и разрешал все споры:
«Зачем, скажите, выберет сеньора
того, кто верный, честный, не спесивый?
Из страха пред молвою злоречивой,
стремясь всецело избежать позора
и честь свою вовек не потерять,
любовь благую дама предпочтет,
а в ней никто такого не найдет,
на что бы можно было попенять».
Вот так, я мыслю, можно избежать
наветов, сплетен и поносных слов.
Прошло уж более семи годов
с тех пор, как дама рыцаря призвала
и всюду благосклонно принимала.
Наш рыцарь это истинно ценил
и в знак служения всегда носил
рукав, колечко, разные даренья.
Однажды в день Святого Воскресенья
отправился тот рыцарь, как обычно,
сеньоре нанести визит привычный,
и к ней домой, как следует, пришел.
Вы полагаете, что там нашел
он ласку, и улыбку, и привет?
Так вот: вы правы, и ошибки нет:
никто с сеньорой в этом не сравнился.
А рыцарь наш, как только объявился,
уселся тотчас с госпожою рядом,
и было видеть их – отрада взглядам,
и душам праведным – отдохновенье.
Но рыцарь, вовсе потеряв терпенье,
задумался, без меры исступленный,
и речью куртуазной и ученой
поведал, сколь неистов страсти пыл,
сколь долго верность даме он хранил,
сколь долго ей служил, и пусть она
теперь ему за все воздаст сполна:
ведь нынче у него не только честь,
но и имение, и знатность есть;
он, к ней стремясь, возвысился на диво —
так вот, не будет разве справедливо
унять его любовное томленье:
он в этом не находит прегрешенья;
не похоть тут, но верная любовь,
и ей ты, госпожа, не прекословь:
в высокой страсти не бывает зла,
куда бы нас она ни завела;
ведь говорят старинные преданья,
что нет на свете большего страданья,
чем ждать и ждать, надежду потеряв.
Тут дама обнаружила свой нрав,
промолвив горделиво и сурово:
«О Боже мой, я пожалеть готова,
что некогда к тому склонила взор,
кто нынче стыд сулит мне и позор!
Какое горе вы мне причинили!
Вам мало, что друг друга мы любили
и преданно, и нежно, и светло?
Сама себе я причинила зло,
оставив ради вас избранных круг —
так и Бернарт промолвил, верный друг:
«Кто я таков, не знаю; в этом – благо»;
любовь и честь дает нам, и отвагу».