Николай Самойлов - Священные сонеты

Father, part of his double interest
Unto thy kingdom, thy Son gives to me,
His jointure in the knotty Trinity
He keeps, and gives to me his death’s conquest.
This Lamb, whose death with life the world hath blest,
Was from the world’s beginning slain, and he
Hath made two Wills which with the Legacy
Of his and thy kingdom do thy Sons invest.
Yet such are thy laws that men argue yet
Whether a man those statutes can fulfil;
None doth; but all-healing grace and spirit
Revive again what law and letter kill.
Thy law’s abridgement, and thy last command
Is all but love; Oh let this last Will stand!

На небеса добавь мне, Отче, прав,
Твой Сын со мною ими поделился:
Вочеловечившись на крест пойти решился,
Дал мне надежду – смертью, смерть поправ,
Ясна теперь любому жизни суть,
Он – закланный ещё с рожденья света,
Твоим сынам оставил два завета:
В них людям описал к спасенью путь.
Но строг устав, не молкнет древний спор:
Посильны ли людским трудам препоны?
Пускай смертельным будет приговор,
Дух воскресит убитого законом.
Мир, осеняя благодатью вновь,
Покажет нам, что властвует любовь!

Since she whom I loved hath paid her last debt
To Nature, and to hers, and my good is dead,
And her soul early into heaven ravished,
Wholly on heavenly things my mind is set.
Here the admiring her my mind did whet
To seek thee, God; so streams do show the head;
But though I have found thee, and thou my thirst hast fed,
A holy thristy dropsy melts me yet.
But why should I beg more love, whenas thou
Dost woo my soul, for hers offering all thine:
And dost not only fear lest I allow
My love to saints and angels, things divine,
But in they tender jealousy dost doubt сомненье
Lest the world, flesh, yea, devil put thee out.

С тех пор, как та, кого любил безмерно,
Последний долг природе отдала:
Душа в раю, в могилу плоть легла,
Мой ум блуждает в выси непомерной.
Её он чтит, к Тебе в полёт стремится,
Ты, как родник, в пустыне жизни был,
Тебя нашёл, ты жажду утолил,
Но горло снова жаждою томится.
Ну, кем ещё я буду так любим?
Сосватав души, нашу плоть связал,
Но к ангелам её приревновал;
Боишься изменю любви к святым?
Напрасно к милой не ревнуй с небес:
Тебя теснят из сердца: плоть и бес.

Show me dear Christ, thy spouse so bright and clear.
What! is it she which on the other shore
Goes richly painted? or which, robb’d and tore,
Laments and mourns in Germany and here?
Sleeps she a thousand, then peeps up one year?
Is she self-truth, and errs? now new, now outwore?
Doth she, and did she, and shall she evermore
On one, on seven, or on no hill appear?
Dwells she with us, or like adventuring knights
First travel we to seek, and then make love?
Betray, kind husband, thy spouse to our sights,
And let mine amorous soul court thy mild Dove,
Who is most true and pleasing to thee then
When she’is embrac’d and open to most men.

Яви свою невесту, Иисус,
В сиянии и блеске! Не она ли
Украсила чужбину, но в печали
На родине влачит страданий груз.
За сотни лет, никак не разберусь
Уверена в себе, или блуждает?
Нова, стара? С семи холмов сияет?
Но если не с холмов, не удивлюсь.
Она при нас? Иль, странствуя, должны
По – рыцарски искать её любви?
Супруг открой нам лик своей жены,
В полёт к своей голубке вдохнови, —
Она одна, не совершая грех,
Верна тебе, держа в объятьях всех.

Oh, to vex me, contraries meet in one:
Inconstancy unnaturally hath begot
A constant habit; that when I would not
I change in vows, and in devotion.
As humorous is my contrition
As my profane love, and as soon forgot:
As riddlingly distempered, cold and hot,
As praying, as mute; as infinite, as none.
I durst not view heaven yesterday; and today
In prayers and flattering speeches I court God:
Tomorrow I quake with true fear of his rod.
So my devout fits come and go away
Like a fantastic ague; save that here
Those are my best days, when I shake with fear.

Противоречия взялись меня терзать,
Во мне, рождая подлость и коварство.
Я, от природы, чтивший постоянство,
Стал благостным обетам изменять.
Раскаянье, как и любовь моя,
Приносят мне не радость, а мытарства.
В них холод, жар, страдая, как от пьянства,
Мольбы и клятвы забываю я.
Вчера не льстил я небесам мольбой,
Сегодня умоляю о вниманье,
А завтра жду от Бога наказанье,
Приливы веры, как прибой – отбой
Горячки вздорной; но одно я знаю,
Страх тем слабей, чем больше я страдаю.

Some that have deeper digged love’s mine than I,
Say, where his centric happiness doth lie;
I have loved, and got and told,
But should I love, get, tell, till I were old,
I should not find that hidden mystery;
Oh, ‘tis imposture all:
And as no chemic yet the elixir got,
But glorifies his pregnant pot,
If by the way to him befall
Some odoriferous thing, or medicinal,
So lovers dream a rich and long delight,
But get a winter-seeming summer’s night.
Our ease, our thrift, our honour and our day,
Shall we, for this ain bubble’ shadow pay?
Ends love on this, that my man,
Can be as happy as I can
Endure the sort scorn of a bridegroom’s play?
That loving wretch that swears,
Tis not the bodies marry, but the minds,
Which he in her angelic finds,
Wouldswear as justly, that he hears,
In that day’s rude hoarse minstrelsy, the spheres.
Hope not for mind in women; at their best
Sweetness and wit, they are but mummy, possessed.

Кто, как и я, любовь сумел познать,
О том, что счастлив был, не станет лгать;
Любил, люблю и говорю,
Что с юности до старости горю,
Но не возьмусь все тайны разгадать;
Одна из них коварство:
Алхимик век, искавший эликсир,
Горшок пузатый славит на весь мир,
Узнав однажды, что его мытарства
Случайно помогли создать лекарство.
Ждём наслажденья в грёзах, а воочью
Имеем летний день с морозной ночью.

Должны ль за тень от мыльных пузырей
Платить свободой, счастьем жизни всей?
Неужто стал для радости причиной
Сегодня для свободного мужчины
Наряд из звонких свадебных цепей?
Влюблённые не знают полумер,
Уверены не тело – ум и дух
Венчаясь, создают единство двух.
Твердят, что слышат, ставя нам в пример,
Мелодию из самых высших сфер.
Кто знает женщин, скажет без раздумий:
Что и у лучших разум, как у мумий.

As virtuous men passe mildly away,
And whisper to their soules, to goe,
Whilst some of their sad friends doe say,
The breath goes now, and some say, no:

So let us melt, and make no noise,
No teare-floods, nor sigh-tempests move,
T’were prophanation of our joyes
To tell the layetie our love.

Moving of th’earth brings harmes and feares,
Men reckon what it did and meant,
But trepidation of the spheares,
Though greater farre, is innocent.

Dull sublunary lovers love
(Whose soule is sense) cannot admit
Absence, because it doth remove
Those things which elemented it.

But we by a love, so much refin’d,
That our selves to know not what it is,
Inter-assured of the mind,
Care lesse, eyes, lips, and hands to misse.

Our two soules therefore, which are one,
Though I must goe, endure not yet
A breach, but an expansion,
Like gold to ayery thinnesse beate.

If they be two, they are two so
As stiffe twin compasses are two,
Thy soule the fixt foot, makes no show
To move, but doth, if the’other doe.

And though it in the center sit,
Yet, when the other far doth rome,
It leanes, and hearkens after it,
And growes erect, as that comes home.

Such wilt thou be to mee, who must
Like th’other foot, obliquely runne;
Thy firmnes makes my circle just,
And makes me end, where I begunne.

Как праведники в мир иной
Со вздохом душу отпускают,
Пока, стоящие толпой,
– Уже почил, иль жив? – гадают.

Так мы единой став, душой,
В свой смертный час уйдём без ссоры,
Чтоб не пятнали клеветой
Любовь профанов разговоры.