Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

Я сел на скамейку, низко надвинул шляпу и стал мечтать.

Вода журчала у плотины, и ее шум поглощал последние замирающие звуки сонного города.

Время от времени я плотнее закутывался в пальто и смотрел на реку. Она погружалась в тень, катилась черно-серым потоком в туманах наступающей ночи. Пена у плотины яркой белой полоской перебегала к противоположному берегу.

Меня ужасала мысль, что я должен вернуться в мою унылую квартиру.

Ликование одного короткого дня сделало меня навсегда чужим в моем собственном доме.

Несколько недель, может быть, только дней, и счастье пройдет… и ничего от него не останется, кроме горестно-прекрасного воспоминания.

А тогда?

Тогда я останусь бесприютным и здесь и там, и по эту и по ту сторону реки.

Я встал, хотелось бросить сквозь решетку парка еще один взгляд на замок, за окном которого она спала, потом уже идти в мрачное гетто. Я пошел по тому направлению, откуда пришел, ощупью пробираясь в густом тумане вдоль домов, через спящие площади. Черные монументы вставали грозно, за ними одинокие сторожевые будки, очертания барочных фасадов. Тусклый свет фонаря вырастал в огромное фантастическое бледно-радужное кольцо из окружавшего тумана, переходил в желтоватый, пронзительный взгляд какого-то глаза и рассеивался в воздухе сзади меня.

Я нащупал под ногами широкие каменные плиты, посыпанные песком. Где я очутился? Какое-то ущелье, круто подымавшееся вверх?

Гладкая каменная стена сада справа и слева? Через нее перевешиваются голые ветви деревьев. Они спускались с неба: ствол был скрыт за пеленой тумана.

Несколько сухих тонких сучков с треском обломились — их задела моя шляпа — и упали вниз, в серо-туманную бездну, скрывавшую мои ноги.

Потом светящаяся точка: одинокий огонек вдали… где-то… загадочно… между небом и землей…

Я, очевидно, заблудился. Это мог быть только «старый подъем к замку», возле садов Фюрстенберга…

Затем длинная полоса глинистой земли. Мощеная дорога.

Огромная тень выросла предо мной, голова в черном суровом остроконечном колпаке — Далиборка {145} — Башня Голода, где некогда томились люди, в то время как внизу, в Оленьем рву, короли забавлялись охотой. Тесный переулок с амбразурами, извилистый проход, такой узкий, что едва пройдешь… и вот я уже перед рядом домиков, величиною не выше моего роста.

Стоило только поднять руку, и я доставал до крыши.

Я попал на улицу Алхимиков {146} , где в средние века они добывали Философский камень и оплодотворяли лунный свет.

Дороги отсюда не было никакой, кроме той, по которой я пришел.

Но я уже не мог найти отверстия в стене, через которое я попал сюда… я наткнулся на ограду…

«Ничего не поделаешь: надо разбудить кого-нибудь и узнать дорогу, — сказал я себе. — Странно, что улица кончается домом, который больше других и, по-видимому, обитаем. Я не могу припомнить, чтобы я видел его раньше».

Очевидно, он выштукатурен снаружи, поэтому он так четко выделяется из тумана.

Я иду вдоль забора по узкой тропинке, прижимаюсь лицом к окну: темно. Я стучу в окно… Там появляется дряхлый старик с горящей свечой в руке, старческими, неуверенными шагами идет он от двери к середине комнаты, останавливается, медленно оборачивается к покрытым пылью ретортам и колбам алхимиков, задумчиво смотрит на гигантскую паутину в углу и направляет взгляд прямо на меня.

Тень от его скул падает на глазные впадины, и кажется, что они пусты, как у мумии.

Очевидно, он не замечает меня.

Я стучу в окно.

Он не слышит. Беззвучно, как лунатик, выходит он из комнаты.

Я жду напрасно.

Стучу в ворота: никто не открывает…

………………………….

Мне ничего не оставалось, как искать выход до тех пор, пока я не найду его.

………………………….

«Не лучше ли всего пойти куда-нибудь, где есть люди, — раздумывал я. — К моим друзьям: Цваку, Прокопу и Фрисландеру, в кабачок, где они, без сомнения, сидят еще. Чтоб хоть на несколько часов заглушить в себе жгучую тоску по поцелуям Ангелины». Я быстро направился туда.

………………………….

Точно трилистник из покойников, торчали они у старого изъеденного червями стола — все три с белыми тонкими глиняными трубками в зубах, наполняя комнату дымом.

Не без труда можно было различить черты их лиц, так поглощали темно-коричневые стены скупой свет старомодной висячей лампы.

В углу — сухая, как щепка, молчаливая, невзрачная кельнерша, с ее вечным вязальным крючком, с бесцветным взглядом и желтым утиным носом.

На закрытой двери висели матово-розовые портьеры, так что голоса из соседней комнаты звучали тихим жужжанием пчелиного роя.

Фрисландер в своей конусообразной шляпе с прямыми полями, с его усами, со свинцовым цветом лица и рубцом под глазом казался утонувшим голландцем забытых веков.

Иосуа Прокоп, засунув вилку в свою длинную шевелюру музыканта, не переставал барабанить чудовищно длинными костлявыми пальцами и с недоумением следил за тем, как Цвак старался надеть красное платье марионетки на пузатую бутылку арака.

— Это Бабинский, — пояснил мне Фрисландер необычайно серьезно. — Вы не знаете, кто такой Бабинский? Цвак, расскажите Пернату, кто такой этот Бабинский.

— Бабинский, — тотчас же начал Цвак, не отрываясь ни на мгновение от своей работы, — был когда-то знаменитым в Праге разбойником. Много лет занимался он своим позорным ремеслом, и никто не замечал этого. Но мало-помалу стало бросаться в глаза, что в лучших семьях то тот, то другой родственник не появлялся к столу и вдруг исчезал.

Сперва, правда, об этом говорили мало, происходившее имело свою хорошую сторону: можно было меньше расходовать на питание; однако нельзя было упустить из виду, что репутация общества страдает и что каждый может оказаться предметом сплетни или пересуда.

Особенно когда дело шло о бесследном исчезновении взрослых девиц.

Сверх того, и самоуважение требовало известной заботы о внешнем облике семейного уклада.

Все чаще и чаще стали появляться в газетах объявления: «Вернись обратно, все простим» — обстоятельство, которого Бабинский, легкомысленный, как все преступники, не учел, — и стали привлекать общее внимание.

В милой деревушке Кртш, около Праги, идиллически настроенный Бабинский создал себе неустанным трудом маленькое, но уютное жилище. Домик, сиявший чистотой, и возле него садик с кустами герани.

Так как доходы не позволяли ему расшириться, он счел необходимым, для того чтобы иметь возможность незаметно хоронить свои жертвы, отказаться от цветочного партера, как он его ни любил, и заменить его простой, заросшей травой, подходящей могильной насыпью, которую можно было бы без труда удлинять, в зависимости от обстоятельств или от времени года.