Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

Сперва он долго отказывался взять его, потом вырвал его у меня из рук и швырнул в бешенстве. Я только потом заметила, что у него выступили слезы на глазах. Я достаточно понимала по-еврейски, чтобы разобрать его бормотание: «все проклято, чего ни коснется моя рука». Это было мое последнее посещение. Он никогда больше уже не приглашал меня. И я знаю почему: если бы я не пыталась утешить его, все бы осталось по-прежнему, но так как мне было слишком больно за него и я сказала ему это, он не хотел больше видеть меня… Вы не понимаете этого, господин Пернат? Это ведь так просто: он — одержимый, человек, который становится подозрителен, неизлечимо подозрителен, как только кто-нибудь коснется его сердца. Он считает себя еще более уродливым, чем он на самом деле, и этим объясняются все его мысли и поступки. Говорят, его жена любила его: может быть, это была больше жалость, чем любовь, но все верили этому. Единственный, кто был глубоко убежден в обратном, был он сам. Всюду ему мерещится измена и вражда.

Только для своего сына он сделал исключение. Кто может знать, почему? Может быть, потому, что он следил за ним с колыбели и переживал вместе с ним зарождение его характера и, таким образом, не оказывалось ничего, к чему могла бы придраться его подозрительность. А может быть, это лежит в еврейской крови: переносить на своих детей всю полноту любви. Может быть, здесь оказывается инстинктивная тревога нашей расы: вдруг мы умрем, не исполнив забытой нами, но смутно продолжающей жить в нас миссии.

С какой осторожностью, едва ли не с мудростью, изумительной у такого неразвитого человека, руководил он воспитанием сына. С прозорливостью психолога он старался устранять всякий повод для усиленных проявлений совести, чтобы спасти его будущую душевную жизнь от излишних мучений. Учителем он пригласил выдающегося ученого, по мнению которого животные лишены чувствительности, а всякое проявление боли является у них лишь механическим рефлексом.

Использовать каждое существо, насколько возможно, для собственного удовольствия и затем отбросить его, как выжатый лимон, — вот в чем приблизительно состоял алфавит его прозорливой воспитательной системы.

Вы поймете, господин Пернат, что деньги являлись в его системе ключом к могуществу и рычагом первостепенной важности. Сам он заботливо скрывал свое богатство, скрывая во мраке границы своего влияния. И вот он изыскал средство воспитать такую же черту в своем сыне. Он позаботился при этом смягчить для него горечь нищенской жизни. Он опьянил его инфернальной ложью о «красоте», разоблачал перед ним внешнюю и внутреннюю стороны эстетики, учил его благоухать полевой лилией, а внутренне быть хищным коршуном.

Разумеется, эта «красота» вряд ли была его собственным изобретением, — вероятно, это было исправленное издание совета, исходившего от какого-нибудь более образованного человека.

То, что впоследствии сын отрекался от него, где и когда только мог, не обижало его. Напротив, он считал это его долгом , потому что любовь его была бескорыстна. Как я однажды выразилась о моем отце: такая любовь переживает смерть.

Мириам на минуту смолкла; и я видел по ней, что она продолжает размышлять в том же направлении. Я это понял по изменившемуся звуку ее голоса. Она сказала:

— Странные плоды вырастают на древе иудейства.

— Скажите, Мириам, — спросил я, — вы никогда не слыхали, что у Вассертрума в лавке стоит восковая фигура? Я уже не помню, кто рассказывал мне об этом… может быть, это даже приснилось мне…

— Нет, нет, это совершенно верно, господин Пернат: восковая фигура в натуральную величину стоит у него в углу, в котором он спит на соломенном мешке, среди своей рухляди. Он много лет тому назад взял ее в покрытие долга у одного содержателя балагана только потому, что она была похожа на одну девушку-христианку, которую он, по-видимому, когда-то любил.

«Мать Харусека!» — мелькнуло у меня.

— Вы не знаете, как ее звали, Мириам?

Мириам отрицательно покачала головой:

— Если хотите, я могла бы узнать.

— Ах нет, Мириам, это мне совершенно безразлично. — По ее блестящим глазам я видел, что она говорит с увлечением. «Надо, чтобы она не опомнилась», — подумал я. — Меня гораздо больше интересует то, о чем вы упомянули вскользь только что. Я разумею «весенний ветер». Ваш отец ведь не предпишет вам, за кого именно вы должны выйти замуж?

Она весело рассмеялась:

— Мой отец? О чем вы думаете!

— Ну, это большое счастье для меня.

— Почему? — наивно спросила она.

— Потому что в таком случае я имею некоторые шансы.

Это была шутка, она иначе и не поняла этого, но все же быстро вскочила и подошла к окну, чтобы скрыть от меня, как она покраснела.

Я помог ей выйти из этого затруднения.

— Я, как старый друг, прошу вас об одном: вы должны посвятить меня в такое дело, если дойдете до него. Или вообще вы не думаете выйти замуж?

— Нет! Нет! Нет! — Она так решительно запротестовала, что я невольно улыбнулся. — Когда-нибудь я ведь должна выйти замуж.

— Естественно. Само собой разумеется! — сказал я.

Она стала нервничать, как подросток.

— Неужели вы не можете хоть одну минуту быть серьезным, господин Пернат? — Я послушно сделал глубокомысленное лицо. Она присела снова.

— Вот что: если я говорю, что когда-нибудь выйду замуж, то это значит, что, не обдумывая пока никаких подробностей, я проявлю совершенное незнание жизни, если допущу, что явилась на свет, чтобы остаться бездетной.

Впервые заметил я женственность в ее чертах.

— Это тоже из области моих снов, — тихо продолжала она. — Как конечную цель, я представляю себе слияние двух существ в одно — в то, что… вы слыхали о древнеегипетском культе Озириса… в то, символом чего является Гермафродит.

Я слушал напряженно.

— Гермафродит?

— То есть магическое соединение мужского и женского человеческого элемента в полубоге. Как конечная цель! Нет, не конечная цель, а начало нового пути, который вечен, не имеет конца.

— И вы надеетесь найти того, кого вы ищете? — взволнованно спросил я. — Не может разве быть, что он живет в какой-нибудь далекой стране или совершенно не существует на земле?

— Этого я не знаю, — просто сказала она. — Я могу только ждать. Если он отделен от меня временем и пространством, чего я не думаю, чем бы я тогда была связана с гетто? Или, может быть, я отделена от него бездной взаимного неузнавания… и я не найду его, и тогда, значит, вся моя жизнь не имела никакой цели и была бессмысленной игрой какого-то глупого демона… Но я вас очень прошу, не будем больше говорить об этом, — взмолилась она, — стоит только высказать мысль, как она приобретает уже отвратительный привкус земного, а я не хотела бы…