Трумен Капоте - Услышанные молитвы. Вспоминая Рождество

Шаги. Дверь отворяется. На пороге стоит сам Ха-ха Джонс! Он и впрямь великан, у него и впрямь шрамы на щеках, и он не улыбается, нет, только глядит на нас злобно своими раскосыми бесовскими глазами, а потом спрашивает:

– Чего вам надо от Ха-ха?

На мгновение мы лишаемся дара речи. Наконец к моей подруге возвращается голос – точнее, неуверенный шепоток:

– Мистер Ха-ха, мы хотели купить у вас кварту [76] 0,9463 л. самого лучшего виски.

Глаза у индейца становятся еще более раскосыми. Невероятно! Ха-ха улыбается! Даже смеется, представляете?!

– И кто ж из вас закладывает за воротник?

– Нам для рождественских кексов, мистер Ха-ха. Для стряпни.

Он мрачнеет. Хмурится.

– Нечего хорошее виски на всякую ерунду переводить.

Тем не менее он скрывается в темном зале своего кабака, а через несколько секунд возвращается с бутылкой одуванчиково-желтой жидкости без этикетки.

Подставляет ее блестящие бока солнцу и называет цену:

– Два доллара.

Мы расплачиваемся пятицентовиками, десятицентовиками и пенни. Ха-ха встряхивает наши монетки в ладони, словно игральные кости, и лицо его вдруг добреет.

– Вот что я вам скажу, – говорит он, ссыпая деньги обратно в бисерный кошелек. – Денег мне от вас не надо, а вот кекс я бы попробовал!

– Славный он все-таки человек, – замечает моя подруга по дороге домой. – Положим ему в кекс лишнюю горсть изюма.

Черная плита, которую мы под завязку набили углем и поленьями, светится, точно фонарь из тыквы. Венчики взбивают яйца, ложки перемешивают в миске масло с сахаром, воздух сладко пахнет ванилью и имбирем; тающие, щекочущие нос ароматы наполняют кухню, просачиваются в дом и с клубами дыма вылетают наружу, в мир. Мы управились за четыре дня. На всех подоконниках и полках нежатся пропитанные алкоголем кексы – тридцать одна штука.

Для кого же они?

Для друзей. И друзья эти – не обязательно соседи. Бо́льшая часть кексов предназначена для тех, с кем мы встречались лишь однажды – или не встречались вовсе. Например, для президента Рузвельта. Для преподобного Дж. К. Луси и его жены – баптистских миссионеров, читавших у нас лекцию прошлой зимой. Для маленького точильщика ножей, дважды в год проезжающего через наш город. Для Эбнера Пэккера, водителя шестичасового автобуса из соседнего городка Мобила: каждый день, проносясь мимо в облаке пыли, Эбнер машет нам рукой. Для молодых Уистонов, супружеской пары из Калифорнии, чья машина однажды сломалась прямо возле нашего дома, и они целый час премило болтали с нами на крылечке, а мистер Уистон даже щелкнул нас на свой фотоаппарат – это, между прочим, наша единственная фотография. Наверное, спросите вы, этих чужих и малознакомых людей мы держим за самых близких друзей лишь потому, что подруга моя робеет перед всеми, кроме чужаков? Пожалуй, так и есть. А еще наш памятный альбом – со всеми благодарностями на казенной бумаге Белого дома, редкими весточками из Калифорнии и Борнео да дешевенькими, по пенни штука, открытками от точильщика ножей – позволяет нам чувствовать свою причастность к событиям большого мира за пределами нашей кухни, окна которой выходят на застывшее небо.

Сейчас в окно бьется по-декабрьски голая ветка инжирного дерева. На кухне пусто, кексы исчезли: вчера мы свезли их на почту, где потратили на марки последние гроши. Все, денег больше нет. Я порядком удручен, но подруга считает, что это надо отметить – на дне бутылки от мистера Ха-ха еще плещется немного виски, пальца на два. Принцессе мы наливаем ложку прямо в миску с кофе (кофе она любит крепкий, с цикорием), а остальное разливаем в два стаканчика. Мы оба робеем пить чистый виски: вкус у него такой, что невольно морщишься и вздрагиваешь всем телом. Но очень скоро мы заводим песню, причем каждый свою. Я даже слов не знаю, все мычу одну строчку: «В черном квартале нынче пляски до упаду, разрядились франты в пух и прах». Зато я здорово танцую. Вот что я хочу делать, когда вырасту, – танцевать чечетку в кино. Моя тень пляшет на стенах; от наших голосов дрожит фарфоровый сервиз в буфете, и мы так хихикаем, будто нас кто щекочет невидимой рукой. Принцесса улеглась на спину и сучит лапками в воздухе; ее рот словно растянулся в улыбке. Внутри у меня тепло и все искрится, как поленья в камине; я беспечен, точно ветер в дымовой трубе. Моя подруга вальсирует возле плиты, придерживая кончиками пальцев подол юбки – будто это не простенькая ситцевая юбка, а настоящее бальное платье. «Проводи меня домой, – поет она, и теннисные туфли скрипят по дощатому полу, – проводи меня домой!»

Тут входят две родственницы. Злющие! Их глаза жалят, а слова шпарят почище кипятка. Послушайте-ка, что они говорят: «Ребенку семь лет! ты совсем спятила? от него же виски разит! спаиваешь дитя?! ну точно, из ума выжила! это дорога в ад! помнишь кузину Кейт? дядюшку Чарли? а зятя дядюшки Чарли? стыд! срам! позор! на колени, несчастная! моли Господа о прощении!» Их слова сливаются в гневный напев.

Принцесса прячется под плиту. Моя подруга уставилась в пол, подбородок у нее дрожит, она сморкается в подол и убегает к себе в комнату. Город засыпает, в доме воцаряется полная тишина, изредка нарушаемая лишь боем часов да треском тлеющих углей в очаге, а моя подруга все еще рыдает в подушку – мокрую, что вдовий платок.

– Не плачь, – говорю я, садясь в изножье ее кровати и дрожа от холода, хотя на мне теплая фланелевая пижама, от которой еще пахнет прошлогодним сиропом от кашля. – Не плачь! – молю я и тяну ее за пальцы, щекочу ступни. – Ты слишком старая, чтобы плакать!

– Вот именно, – икает она. – Слишком старая. Старая и чудна́я.

– Не чудна́я, а веселая! Никого веселей тебя не знаю! Слушай. Если ты не прекратишь плакать, то очень устанешь и не сможешь завтра пойти в лес за елкой.

Моя подруга тотчас выпрямляется. Принцесса запрыгивает на кровать (куда ей вообще-то нельзя) и лижет ей щеки.

– Я знаю, где добыть самую красивую елочку, Дружок. А остролист, какой там остролист! Ягоды огромные, что твои глаза. Местечко это в самой чаще, далеко-далеко в лесу, мы с тобой так далеко еще не ходили. Папа раньше приносил оттуда елки: взваливал на плечо и нес. Пятьдесят лет тому назад… Ух, скорей бы утро!

Утро. Траву украсил белый иней; над горизонтом висит солнце, круглое, как апельсин, и оранжевое, как луна знойным летом. Его яркое зарево лежит на заиндевелых зимних деревьях. Вдруг – крик дикой индюшки. Где-то в кустах похрюкивает сбежавший боров. Совсем скоро (у кромки стремительного ручья глубиной нам по колено) придется бросить коляску. Принцесса пересекает ручей первой: плывет, поскуливая, жалуясь на скорость течения, на страшный холод, от которого и воспаление легких недолго схватить. Мы бредем следом, высоко подняв над головой башмаки и инструменты (топор, мешки). Затем проходим еще милю: по бичующим зарослям терновника и колючкам, что цепляются за одежду; по ржавой опавшей хвое, кое-где разряженной в яркий лишайник и птичьи перья. То тут, то там – промельк, шорох крыльев, исступленно-радостный крик, напоминающий, что не все птицы улетели на юг. Как всегда, тропинка ведет нас по лимонно-солнечным прогалинкам и темным туннелям в зарослях дикого винограда. Опять ручей: испуганная армада пятнистой форели вспенивает воду, лягушки размером с тарелку отрабатывают удары брюхом о воду, трудяги-бобры строят плотину. Перебравшись на другой берег, Принцесса отряхивается и дрожит. Моя подруга тоже дрожит, но не от холода, а от нетерпения. Одна из потрепанных роз на шляпе роняет лепесток, когда Соук поднимает голову и набирает полную грудь напоенного сосновым ароматом воздуха.