Трумен Капоте - Услышанные молитвы. Вспоминая Рождество

Нет, Джонси, это не мой репертуар, но я понимаю, что так манит женщин моего возраста, которые не выносят одиночества, которым как воздух нужны тепло и восхищенные взгляды: у лесбиянок этого добра навалом. Нет ничего благостнее уютного лесбийского гнездышка. Помню, как однажды увидела в Санта-Фе Аниту Хохсбин. Вот я обзавидовалась! Впрочем, я всегда ей завидовала. Мы вместе учились в колледже Сары Лоуренс, только я на первом курсе, а она на последнем. В нее влюблялись все – поголовно! Причем она не была красавицей, даже хорошенькой не была, зато умная, свежая, чистая – волосы, кожа… Как первый рассвет на Земле. Если бы не родительские деньги и не напористая мать-южанка, которая без конца ее дергала, Анита вышла бы за какого-нибудь археолога и всю жизнь откапывала бы амфоры в Анатолии. Увы, не сложилось – пяток мужей, умственно отсталый ребенок… Она превратилась в развалину, весила девяноста фунтов [74] 40 кг. , пережила несколько нервных срывов, и однажды врач отправил ее в Санта-Фе. Ты же в курсе, что это розовая столица Соединенных Штатов? Сан-Франциско для мальчиков, а Санта-Фе – для дочерей Билитис. Наверное, потому что мужеподобным лесбиянкам нравится носить джинсы и сапоги. Есть там одна восхитительная женщина, Меган О’Мигэн. Анита с ней познакомилась и – оп! – сразу все про себя поняла. Оказывается, ей для счастья только и нужно было, что прильнуть к теплым материнским сиськам. Теперь они с Меган живут душа в душу в какой-то безумной глинобитной хижине у подножия горы, и Анита выглядит… почти как в студенческие годы. Глаза у нее такие же ясные. Антураж, конечно, сомнительный: все эти костры, индейские амулеты, индейские коврики, а на кухне две тетки готовят домашние тако с «безупречной» «Маргаритой». Но кто бы что ни говорил, я в таких уютных домах еще не бывала. Повезло Аните!

Она подалась вперед, точно дельфин, разбивающий морскую гладь, оттолкнула столик (опрокинув бокал с шампанским), схватила сумочку, бросила: «Сейчас вернусь» – и нетвердой походкой направилась к зеркальной двери уборной «Берега Басков».

Хотя за одним из столиков все еще перешептывались и потягивали напитки священник и мужеубийца, зал опустел, и месье Суле тоже покинул свой пост. У входа стояла только гардеробщица, да несколько официантов нетерпеливо помахивали салфетками. Работники заведения готовились к приходу вечерних посетителей: освежали цветы в вазах и заново накрывали столы. В ресторане царила атмосфера томной усталости – словно перезревшая роза сбрасывала лепестки, – а снаружи меня поджидал померкший нью-йоркский полдень.

Вообразите утро в конце ноября. Раннее, по-зимнему холодное утро лет этак двадцать тому назад. Представьте кухню старого деревенского дома, расползающегося во все стороны многочисленными пристройками. Конечно, самое главное в этой кухне – внушительная черная плита, но есть еще и большой круглый стол, и очаг, и кресла-качалки перед ним. Как раз сегодня очаг впервые затопили, и в нем по-зимнему ревет пламя.

У кухонного окна стоит женщина с коротко остриженными белыми волосами. На ней теннисные туфли и растянутый серый свитер поверх летнего ситцевого платья. Она миниатюрная и бойкая, как курочка-бентамка, но плечи ее горестно сутулятся из-за перенесенной в юности тяжелой болезни. Зато лицо необыкновенное: все в щербинках, как у Линкольна, загорелое и обветренное, но в то же время изящное, тонкое, а глаза цвета хереса смотрят несмело.

– Ах ты! – восклицает она, и оконное стекло туманится от ее дыхания. – Вот и время рождественских кексов пришло – самая погода для них!

С кем она говорит? Со мной, конечно; мне семь лет, ей – за шестьдесят. Мы родственники, только очень дальние, и живем вместе с давних пор – сколько себя помню, столько и живем. В доме есть и другая наша родня, но их мы почти не замечаем, хотя они имеют над нами власть (и частенько доводят нас до слез). Мы с ней неразлейвода. Она зовет меня Дружком – в память о друге детства, который умер в 1880-х, когда она сама была ребенком. Да она и сейчас ребенок.

– Я это сразу поняла, еще пока лежала в постели! – Голос у нее решительный, а в глазах – задорный блеск. – Колокол на здании суда звенел нынче так чисто и холодно, и птицы не пели: улетели в теплые края, небось. Ну все, Дружок, кончай уплетать сухари: доставай коляску. И помоги мне отыскать шляпу! Нам ведь тридцать кексов надо испечь.

И так каждый год: наступает особое ноябрьское утро, и моя подруга, словно провозглашая становление рождественской поры, которая неизменно подстегивает ее воображение и разжигает пламя ее сердца, говорит: «Самая погода для рождественских кексов! Доставай коляску. И помоги мне отыскать шляпу!»

Шляпа найдена – соломенная широкополая громадина с выцветшими бархатными розами (когда-то она принадлежала другой, более модной нашей родственнице). Вместе мы выкатываем ветхую детскую коляску в сад, в пекановую рощу. Коляска моя – то есть ее купили для меня, когда я только родился. Она плетеная, и лоза уже изрядно расплелась, а колеса вихляют, как ноги у пропойцы. И все же она служит нам верой и правдой; по весне мы ходим с ней в лес и привозим оттуда цветы, травы, дикий папоротник для вазонов на крылечке; летом мы нагружаем ее всякой снедью для пикника, тростниковыми удочками и отправляемся к ручью; зимой коляска тоже не стоит без дела: мы возим в ней поленья со двора в кухню, а еще она служит кроваткой для Принцессы, нашего бессмертного бело-рыжего рэт-терьера, пережившего чумку и два укуса гремучей змеи. Сейчас Принцесса семенит рядом с коляской.

Три часа спустя мы возвращаемся в кухню: наша коляска полным-полна пеканов. Спину ломит, ведь искать орехи среди опавшей листвы, в обманчивой подмерзшей траве ой как непросто (хозяева сада – а это не мы, – давно стрясли с веток и продали основной урожай). Хр-р-русть! Веселый треск, миниатюрный гром гремит в стенах нашей кухни: скорлупки падают на стол, а в большой миске матового стекла растет золотая горка сладких, маслянистых ядер цвета слоновой кости. Принцесса выпрашивает орешки, и время от времени моя подруга ее угощает, но нам самим нельзя даже снять пробу. «Нет, Дружок, если начнем – уже не остановимся. А нам и так еле-еле хватает. Тридцать кексов – шутка ли дело!» В кухне темнеет. Сумерки превращают окно в зеркало: в черном небе за нашими отражениями встает луна, а мы сидим у очага и работаем. Луна забралась уже довольно высоко, когда мы наконец бросаем в огонь последнюю скорлупку, дружно вздыхаем и смотрим, как она загорается. Коляска опустела, миска полна до краев.