Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Случалось, внезапные откровения о мирских делах посещали отшельников в пещерах, средневековых монахов в кельях, одиноких мудрецов, ученых, реформаторов; им открывалась вся легковесность общепринятых суждений, которая ранила их души, сосредоточенные на горьком труде во имя святости, или во имя знаний, смирения, или, скажем, искусства, даже если это искусство шутовства или игры на флейте. Так вот, пришла ко мне генеральская дочь – точнее, одна из дочерей. Всего их было трое, все незамужние, в самом расцвете лет. Они владели соседским поместьем и сообща держали его на почти военном положении. Старшая дочь воевала против упадка нравов среди деревенских детей и во имя исполнения этикета ходила в лобовую атаку на их матерей. Это может показаться бессмысленным, но то была настоящая война за идею. Средняя дочь вела разведку боем по всей округе; именно она решила устроить рекогносцировку прямо на моем столе. Еще она носила стоячие воротнички.

Как-то после полудня она пришла навестить мою жену, по-соседски, эдак даже по-дружески, но с присущей ей боевой решимостью. Она вторглась в мою комнату, размахивая тростью… Но нет, не будем преувеличивать. Это не мой конек. Я же не пишу юмористические рассказы. Со всей ответственностью могу заявить только, что трость у нее была.

Ни рва, ни крепостной стены – я был ничем не защищен. Окна были открыты, двери не заперты, чтобы внутрь спокойно проникал мой лучший помощник – мягкий солнечный свет с широких полей. Поля мне тоже помогали, но, по правде говоря, я уже несколько недель не знал, светит ли над ними солнце или же звезды движутся по своим назначенным орбитам. Именно тогда я посвятил несколько дней из отпущенного мне времени последним главам романа «Ностромо» – истории вымышленной, но в то же время реалистичной прибрежной страны, истории, которая все еще упоминается то в связке со словом «провал», то в сочетании со словом «восторг», но всегда по-доброму. Я не знаю причин такого расхождения во мнениях. Подобные разногласия невозможно урегулировать. Мне известно только, что на протяжении двадцати месяцев, пренебрегая всеми радостями жизни, доступными даже самым непритязательным, я, как древний пророк, «боролся с Господом» за свое творение, за мысы побережья, за тьму залива Пласидо, за белизну снегов, за облака в небе и за жизнь, которую нужно было вдохнуть в образы мужчин и женщин, католиков и протестантов, иудеев и язычников. Слишком сильно сказано? Возможно. Но трудно иначе описать сокровенность и напряжение творческого процесса, когда разум, воля и сознание полностью поглощены работой – час за часом, день за днем, вдали от мира и всего, что придает жизни истинное очарование и безмятежность. Это можно сравнить только с изнурительным морским переходом, когда зимой ты огибаешь мыс Горн с востока на запад. Там, на судне, в глубокой изоляции от мира, лишенные удобств и радостей жизни люди так же борются с могуществом Создателя, осознавая всю свою ничтожность перед противником в этой одинокой битве не за достойную награду, а лишь за то, чтобы покорить очередную долготу. И все же если долгота преодолена – с этим не поспоришь. Солнце, звезды, шар земной – вот свидетели твоей победы! В то время как стопка страниц, независимо от того, сколько ты вложил в них души, в лучшем случае трофей незначительный и даже спорный. А вот и эпитеты: «Провал» – «Восторг»! Выбирайте любой, можно оба или ни одного – для вас это просто шелест и трепет страниц, затихающий к ночи, неразличимый, как снежинки большого сугроба, которому суждено растаять на солнышке.

«Как поживаете?»

Прозвучало приветствие генеральской дочери. Я не слышал ничего – ни шороха, ни звука шагов. И лишь за мгновение до этого меня посетило нечто вроде дурного предчувствия, будто приближается что-то зловещее – никаких других предзнаменований не было, и тут раздался голос и режущий ухо звук, как от падения с очень большой высоты – падения, скажем так, с самых высоких облаков, которые неспешной вереницей проплывали над полями, гонимые слабым западным ветром среди жаркого июльского дня. Я, конечно же, быстро пришел в себя, точнее сказать, вскочил со стула как ошпаренный. Каждый нерв дрожал от боли, как будто меня с корнем вырвали из одного мира и тут же бросили в другой – исключительно светский.

«Ох! Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста».

Именно так я и сказал. Это жуткое, но, уверяю вас, абсолютно правдивое воспоминание скажет вам больше, чем целый том исповедей в духе Жан-Жака Руссо. Заметьте! Я не завопил на нее, не принялся опрокидывать мебель, не бросился на пол в истерике, не позволил себе даже намека на ужасающие размеры катастрофы. Весь мир Костагуаны – прибрежной страны из моего романа, который вы, быть может, помните, – все мужчины, женщины, улицы, дома, скалистые утесы, горы, равнины – ведь для каждого камня, каждого кирпичика, каждой песчинки на этой земле я сам определил место; весь мир с его историей, географией, политикой и финансами, серебряными рудниками Чарльза Гулда и прославленным предводителем докеров, которого звала в ночи Линда Виола (доктор Монигам все слышал!), чье имя даже после смерти витало над темным заливом, где покоились завоеванные им сокровища и любовь – весь этот воздвигнутый в моей голове мир обрушился в одно мгновение.

«Нет, никогда больше не собрать мне осколков, – думал я и одновременно говорил: – Садитесь, пожалуйста!»

Море – серьезное лекарство. Смотрите, к чему приводит учеба на шканцах даже обычного торгового судна! Этот эпизод заставит вас по-новому взглянуть на английских и шотландских моряков (хотя только ленивый не упражнялся в остроумии над этой братией), сказавших последнее слово в моем воспитании. Человек ничего не стоит без выдержки! В этом бедствии, полагаю, я воздал должное их простой науке. «Садитесь, пожалуйста!» Неплохо, правда, очень неплохо. Она села. Ее изумленный взгляд заскользил по комнате.

Листы рукописи валялись на столе и под столом, кипа машинописных страниц на стуле, кое-что упорхнуло в самые отдаленные уголки; страницы живые, страницы поврежденные и раненые, мертвые страницы, чья судьба быть сожженными в конце дня – отходы жесточайшего поля битвы, долгой, долгой и отчаянной схватки. Именно что долгой! Иногда я все же ложился спать, и хочется верить, что просыпался.

Да, вероятно, я спал, ел, что подавали, и при необходимости связно отвечал своим домочадцам. Но никогда я, окруженный тишиной и покоем, благодаря безмолвной, бдительной и неустанной заботе, не замечал размеренного течения повседневной жизни. Сейчас мне казалось, что я сижу за столом среди груды обломков отчаянной схватки, продолжавшейся уже много дней и ночей напролет. Такое впечатление сложилось из-за ужасной усталости, которую внезапное вторжение заставило меня ощутить – разум постигло страшное разочарование от осознания тщетности непосильной задачи, тело охватило изнеможение, несравнимое с усталостью от привычной нормы тяжелого физического труда. Моя спина помнит вес мешков с пшеницей, когда под палубными балками приходилось сгибаться чуть не в три погибели, и так с шести утра и до шести вечера (с полуторачасовым перерывом на обед), так что мне ли не знать.