Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Да, в море найдется место критике и даже похвале – говорю же вам, на «соленой воде» всему есть место. Однако от литературной она заметно отличается по форме: как правило, это импровизация и всегда устная, что придает ей свежесть и энергию, которых иногда не достает печатному слову. Иначе обстоит дело с похвалой, которая после, когда критик и критикуемый уже готовы разойтись. Оценка скромных талантов человека в море заключена в строгие формулировки, обладает постоянством письменного слова и редко блещет разнообразием. В этой области у литературного критика, пожалуй, есть преимущества, хотя и его положительная оценка, в сущности, умещается во фразе «Настоятельно рекомендую», которую мы зачастую и видим. Только вот критик предпочитает использовать «мы»: есть некая мистическая сила в форме первого лица множественного числа, из-за которой она особенно подходит для критических рецензий и изъявления воли королей. У меня есть небольшая стопка морских благодарностей от разных капитанов, они медленно желтеют в левом ящике письменного стола и всякий раз шелестят от моего трепетного прикосновения, словно горсть сухих листьев, сорванных с древа познания на славную память. Удивительно! Получается, что именно ради этих бумажек с именами нескольких шотландских и английских капитанов я противостоял возмущению, насмешкам и упреками, которые пятнадцатилетнему мальчику вынести совсем непросто; ради этих листков я сносил обвинения в отсутствии патриотизма, здравого смысла и даже храбрости; пережил муки душевных терзаний и не раз скрывал свои слезы; из-за них я так и не смог насладиться красотами перевала Фурка и был наречен «неисправимым Дон Кихотом» с намеком на порожденное романами сумасшествие рыцаря. Все ради этих трофеев! И вот они шелестят, эти бумажки, – всего с дюжину листков. В их неясном, призрачном шорохе живет память о двух десятках лет, слышны голоса закаленных моряков, уже покинувших этот мир, мощный гул бесконечных ветров, тихие звуки таинственных заклинаний и рокот огромного моря, которые каким-то образом залетели в мою далекую от морских берегов колыбель и прокрались в мою еще неокрепшую голову, подобно исламскому догмату, который мусульманские отцы нашептывают на ухо младенцам, принимая новорожденных сыновей в круг правоверных буквально с первых глотков воздуха. Не знаю, был ли я хорошим моряком, но что был верным – знаю точно. В конце концов, эта стопка «характеристик» с разных судов доказывает, что все эти годы мне не приснились. Лаконичные и однообразные по тону, они воодушевляют меня не меньше самых вдохновенных страниц литературы. Оттого, видимо, меня и называют романтиком. И тут уж ничего не поделаешь. Хотя постойте. Меня, кажется, называли и реалистом. И поскольку на это звание я тоже имею право, попробуем для разнообразия всячески ему соответствовать. C этой целью я застенчиво поведаю вам, и то лишь потому, что в свете полночной лампы никто не увидит моего румянца, что в содержательной части буквально всех флотских благодарностей прописаны слова «рассудительность и трезвый расчет».

Кажется, я уловил деликатный шепот: «Но ведь это очень лестная оценка, не так ли?» Да, пожалуй, лестная – благодарю вас! Во всяком случае быть дипломированным благоразумцем так же лестно, как дипломированным романтиком, хотя дипломы эти не дают вам право стать секретарем общества трезвости или официальным глашатаем какой-нибудь благонамеренной демократической организации, как, например, Совет Лондонского графства [22] Совет Лондонского графства (LCC) – основной орган самоуправления так называемого Лондонского графства (внутренней части Лондона), действовавший с 1889 года. Занимался социальными и гуманитарными проектами. В итоге стал выполнять функции таких специализированных учреждений, как Лондонский школьный совет и Столичный совет по приютам. . Упомянутое выше прозаическое размышление я привожу, чтобы читатель удостоверился в трезвости моих суждений относительно повседневных дел. Я заостряю на этом внимание, потому что несколько лет назад на публикацию французского перевода одного из моих рассказов некий парижский критик – я почти уверен, что это был месье Гюстав Кан [23] Гюстав Кан (1859–1936) – французский поэт и прозаик-символист. Выступал как литературный и художественный критик, поддерживал неоимпрессионизм, был историком и теоретиком символизма, отстаивал верлибр, который развивал и в собственной поэзии. из «Жиль Блас» [24] «Жиль Блас» – парижская литературная газета (1879–1938), названная в честь одноименного романа Алена-Рене Лесажа. В «Жиль Блас» печатались современные французские писатели, в том числе Эмиль Золя, Ги де Мопассан. Газета также была известна своими категоричными критическими рецензиями на литературные произведения и театральные постановки. , – откликнулся краткой рецензией, в которой резюмировал свое первое впечатление о моих писательских способностях словами un puissant rêveur [25] Великий выдумщик, фантазер ( франц. ). . Да будет так! Кто станет придираться к словам доброжелательного читателя? И все же не такой уж я законченный фантазер. Осмелюсь заявить, что ни на море, ни на суше никогда не терял я чувства ответственности. Опьянение может принимать различные формы. Даже пред самыми чарующими грезами я не забывал о той трезвости внутренней жизни и о том аскетизме в проявлении чувств, без которых невозможно было бы, не стыдясь, говорить о голой правде, какой мы ее постигаем и ощущаем. Под напором вина наружу прорывается не более чем сентиментальная и непристойная откровенность. Я старался оставаться трезвым тружеником на протяжении всей своей жизни – двух своих жизней. Несомненно, я предпочитал сохранять трезвость, следуя собственному вкусу, поскольку инстинктивно боялся утратить чувство полного самообладания, но это было связано также и с моими художественными убеждениями. Однако по обочинам пути истинного расставлено столько ловушек, что, пройдя по нему некоторое расстояние, я, словно немолодой путешественник после утомительного дневного перехода, слегка потрепанный и усталый, спрашиваю себя, всегда ли я оставался верен той трезвости, в которой сила, и правда, и умиротворение.

Что касается моей трезвости в море, то она должным образом подтверждена собственноручной подписью нескольких достойных и занимавших в свое время заметное положение капитанов. Мне снова слышится вежливый шепот: «Ну, морская трезвость – дело само собой разумеющееся». Вообще нет. Ничего подобного. Когда речь идет о присуждении степеней, для такой августейшей академической организации, как Морское управление Торговой палаты, нет ничего само собой разумеющегося. По утвержденным еще первым Законом о торговом мореплавании правилам само слово «трезвый» должно быть написано черным по белому, в противном случае целый ворох, куча или даже года самых горячих похвал ничем вам не помогут и двери экзаменационных аудиторий не раскроются перед вами, как бы вы о том ни умоляли. Самый фанатичный приверженец сдержанности не показался бы вам столь безжалостным и непоколебимым в своей правоте, как Морское управление Торговой палаты. Поскольку на протяжении своей жизни я встречался лицом к лицу со всеми экзаменаторами Лондонского портового управления своего поколения, в степени и постоянстве моей воздержанности сомнений быть не может. Трое из них принимали экзамены по судовождению, и в ходе морской карьеры мне посчастливилось попасть в руки каждому. Первый из них – высокий худощавый мужчина с совершенно седой головой и усами, с благообразной интеллигентностью в облике, держался спокойно и доброжелательно, но, вынужден заключить, что его, должно быть, что-то неприятно поразило в моей наружности. Положив ногу на ногу и сомкнув старческие тонкие кисти рук поверх колен, мягким голосом он задал первый простенький вопрос, а затем еще один и еще… Это продолжалось часами. Часами! Будь я неизвестным микробом, способным нанести Торговому флоту непоправимый ущерб, вряд ли бы меня подвергли столь тщательному, как под микроскопом, изучению. Приободренный его обманчивой благосклонностью, поначалу я отвечал весьма бойко. Но в какой-то момент я ощутил, как закипает мой мозг. Лишенный всяких эмоций процесс все продолжался, а меня не покидало чувство, что прошли уже столетия, а мы даже не перешли к основной части. Тогда я по-настоящему испугался. Я не боялся провалить экзамен; такой исход даже не рассматривался. Опасения мои были куда более серьезными и странными. «Этот древний старик, – объятый ужасом говорил я себе, – уже так близок к могиле, что потерял счет времени. Этот экзамен он оценивает с точки зрения вечности. У него-то все в полном порядке. Он свою дистанцию пробежал. Но когда я выйду из этой комнаты в мир людей, меня никто не узнает, у меня уже не будет друзей, даже хозяйка меня не вспомнит, если после этого бесконечного экзамена я найду дорогу на свою съемную квартиру». Эта фраза может показаться художественным преувеличением, но это ложное впечатление. Пока я обдумывал ответы, в голову приходили самые диковинные мысли, не связанные не то что с судовождением, с реальным миром вообще. С уверенностью могу утверждать, что временами у меня в голове был туман, как при сильном переутомлении. Наконец, наступило молчание. Оно тоже длилось целую вечность, пока, согнувшись над столом, экзаменатор медленно водил по моей карточке бесшумным пером. Не сказав ни слова, он протянул мне бумагу и на мой прощальный поклон тяжело склонил седую голову…