Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Генеральская дочь не знает скрытых мотивов добровольно возложенной на себя миссии, не знает она и боли, что может таиться даже в самой награде за твердое самообладание. Но мы-то с тобой прожили вместе столько лет. Вместе и постарели; и хотя наша работа еще не завершена, иногда можно позволить себе, сидя у камелька, уйти в себя: поразмышлять об искусстве воспитания детей и о том, как это «очаровательно» – писать рассказы, где столько жизней появляются и исчезают ценой той одной, что неумолимо уносится прочь.

Оглядываясь назад, я вижу, что за исключением жизненной пропедевтики детства и отрочества в постоянно меняющихся декорациях моей биографии чередовались две отдельные стези, даже две отдельные стихии – земля и вода, что объясняет определенную степень моей наивности. Я полностью отдаю себе в этом отчет и говорю так вовсе не из желания оправдаться. Годы идут, число страниц неуклонно растет, и мною все больше овладевает чувство, что писать можно только для друзей. Зачем тогда ставить их перед необходимостью заверять вас – как подобает другу, – будто никаких оправданий не нужно, а то и внушать им сомнение в благоразумии автора? Тем более нет смысла беспокоиться о тех немногих из великого множества читателей, которых случайно зацепит какое-нибудь слово или строчка, а то и целая удачная страница, вызвавшая сопереживание в нужный момент, или простая истина, или даже тонкий намек. Это все равно что выудить рыбу из морских глубин. Известно, что рыбалка (я имею в виду морскую), как ни крути, любит удачу. Что до врагов, до них мне и дела нету.

Есть, к примеру, один господин, который, образно говоря, не дает мне проходу. Образ не слишком изящный, но он идеально описывает этот случай – целый ряд случаев. Давно ли он увлекается охотой, сезон которой начинается в соответствии с издательским календарем, мне не известно. Некоторое время назад кто-то показал мне его – в печатном, разумеется, виде, – и я тут же испытал что-то вроде невольной симпатии к этому неутомимому человеку. Он препарирует каждую частицу моей сущности: а сущностью писателя являются его книги; остальное – лишь его бесплотная тень, которую либо слепо ненавидят, либо так же слепо превозносят. Буквально каждую косточку! Однако он отнюдь не безумец, движимый извращенными представлениями о прекрасном. Осмелюсь предположить, что причина в более глубоком и достойном чувстве, нежели прихоть и эмоциональная вседозволенность. На самом деле деятельность его вполне оправдана и основательна настолько, что, вопреки желанию, приходится рассматривать ее по существу. В его работах, к примеру, чувствуется то здравомыслие, что часто является признаком моральной устойчивости. Это первое. Затем: неприятно, конечно, когда тебя клеймят, но тщательность, с которой это делается, подразумевает не только внимательное чтение, но и реальное понимание сути работы, чьи достоинства и недостатки, какими бы они ни были, не лежат на поверхности. Такой подход вызывает уважение и благодарность, учитывая, что книги иногда ругают, даже не прочитав. Вот это поистине нелепая ситуация, в которой может оказаться каждый писатель, поставивший свое душевное спокойствие на карту литературной критики. Разумеется, большого урона вы не понесете, но все равно неприятно. Это как обнаружить наперсточника среди порядочных пассажиров в вагоне третьего класса. Беззастенчивость такого гуся, его наглость и коварство, ставка на глупость и доверчивость рода человеческого, разнузданная, бесстыдная болтовня, с которой откровенное его мошенничество выдается за честную игру, – все это вызывает чувство невыносимого отвращения. Честный кулак простого человека, играющего открыто и по правилам – даже если он намерен сбить вас с ног, – может и оглушить, при этом все останется в рамках приличий. Какую бы травму он вам ни нанес, обижаться тут не на что. Честность вызывает уважение, даже когда ею пользуют ваше бренное тело. Однако верно и то, что такого неприятеля объяснения не остановят и извинения не угомонят. Сошлись я на молодость в оправдание наивности этих страниц, он, скорее всего, рявкнет: «Чушь!» – и размажет это на полторы колонки свирепого текста. А ведь писатель рождается с первой изданной книгой, и, несмотря на свидетельства распада, сопровождающего нас в этой скоротечной жизни, сегодня мое чело венчает всего пятнадцать коротких лет.

Отметив, что некоторая наивность восприятия и выражения простительна в таком нежном возрасте, я все же признаю, что мой предыдущий жизненный опыт не мог как следует подготовить меня к литературной жизни. Возможно, не следовало употреблять слово «литературной». Это слово предполагает близкое знакомство с языком, особый склад ума и восприимчивость, на которые я не смею претендовать. Я просто люблю язык, но любовь к языку не делает человека литератором, так же как любовь к морю не делает его моряком. Вполне вероятно, что я люблю язык, как литератор может любить море, на которое смотрит с берега, – как область невероятных приключений и великих достижений, меняющих лицо мира, как открытую дорогу ко всем неисследованным территориям. Нет, наверное, лучше будет сказать, что флотская жизнь – и я имею в виду не возможность попробовать ее на вкус, но настоящую морскую службу, которой был посвящен приличный отрезок времени, – в общем и целом никчемный опыт для писательской жизни. Не дай бог, чтобы это было воспринято как попытка низвергнуть со шканцев своих учителей. На такое отступничество я не способен. Свое благоговение перед их памятью я запечатлел в трех или четырех книгах. И если кто-то из живущих и надеющихся на спасение и должен быть откровенным с собой больше других, то это, конечно же, писатель.

Я просто хотел сказать, что на шканцах вас не научат правильно реагировать на литературную критику. Только это, и ничего больше. Впрочем, это по-своему вполне серьезное упущение. Если бы нам было позволено вывернуть, исказить, приспособить (и испортить) данное Анатолем Францем определение хорошего критика, то хорошим писателем мы бы называли того, кто созерцает, не выражая ни радости, ни чрезмерной печали, приключения своей души в океане литературной критики. Я далек от намерения ввести внимательного читателя в заблуждение, что в море нет никакой критики. Это было бы нечестно и даже невежливо. Чего бы вы ни искали, в море найдется все: война и мир, романтика и самый отъявленный натурализм, идеалы, скука, отвращение, вдохновение, как и любая из мыслимых возможностей, в том числе и возможность сесть в лужу – все как и на литературном поприще. Но критика на шканцах все-таки отличается от литературной. Похожи они лишь в том, что отвечать в обоих случаях, как правило, себе дороже.