Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Возможно ли укротить порыв первой любви? Просчитать, составить сухой прогноз на будущее, пользуясь тяжеловесным вокабуляром из работ по политической экономии? Мыслимо ли это, я вас спрашиваю? Возможно ли это? Правильно ли? Разве может добродушный совет «не испортить себе жизнь» погасить юношескую страсть, когда ты наконец добрался до самого синего моря, готовый воплотить свою детскую мечту?

Это было самое неожиданное, но и последнее из многих подобных предостережений. Это прозвучало как-то особенно странно – и я услышал в нем голос ограниченности, голос невежества, как если бы его произнесли в присутствии моей прелестницы. Но мне хватило ума и восприимчивости, чтобы распознать в нем также и голос доброты. А кроме того, неопределенность этого предостережения – ведь фраза «испортить жизнь» могла означать что угодно – способна приковать внимание любого, благодаря флеру глубинной мудрости. Как бы там ни было, но слова красавицы мадам Делестанг на целый вечер погрузили меня в раздумья. Я пытался понять и не преуспел, поскольку никогда не представлял себе жизнь как коммерческое предприятие, неверное управление которым может все испортить. Незадолго до полуночи, когда меня уже не преследовали ни призраки из прошлого, ни мечты о будущем, я в задумчивости вышел из дома и спустился к набережной Вье-Порт к лоцманскому катеру моих друзей. Я знал, что в ожидании экипажа он стоит в крошечном притоке канала за фортом, у самого входа в гавань. Залитые лунным светом пустынные набережные казались белоснежными, как будто подернутые инеем в колючем воздухе декабрьской ночи. Мимо беззвучно просочился бродяга, за ним другой; таможенный караульный, сабля на боку, по-солдатски чеканил шаг почти у самых бушпритов долгой вереницы кораблей, носами пришвартованных напротив длинной, слегка изогнутой и непрерывной стены из высоких домов, которые казались одним огромным покинутым зданием с бесчисленными плотно затворенными ставнями. В нескольких местах стена отбрасывала желтые отблески света на синеватый глянец мощеной дороги – это свет припортовых кабаков. Проходя мимо, можно было услышать доносящийся изнутри приглушенный гул голосов и больше ничего. Как же тихо было на причалах в ту последнюю ночь, когда я отправился на катере гостем марсельских лоцманов! Ни звука, кроме моих шагов, ни вздоха, ни отдаленного эха привычной оживленности узких загаженных улочек Старого города – и вдруг с жутким скрежетом металла и дребезжанием стекла появился омнибус. Совершая свой последний рейс от площади Жольет, он резко обогнул угол глухой стены, смотрящей через мостовую прямо на угловатую громаду форта Святого Иоанна. Мимо, цокая копытами по гранитной брусчатке, пронеслась рысью тройка лошадей, а за ними, с грохотом подпрыгивая, протряслась совершенно пустая, светящаяся желтым, фантастическая махина; над всем этим рокотом восседал кучер, покачиваясь на своем облучке как будто во сне. У меня перехватило дыхание, я вжался в стену. Сногсшибательно! Пройдя на обмякших ногах несколько шагов в тени форта, которая была темнее сгустившейся над каналом облачной ночи, я увидел крохотный луч света от фонаря на причале и заметил еле различимые фигуры, которые двигались к нему с разных сторон. Лоцманы третьей команды спешили на вахту. Cлишком сонные для разговоров, они молча поднимались на борт. Редкое кряхтение, звучный зевок. Кто-то даже изрыгнул: «Эх! Черт побери!» – и устало вздохнул над своей тяжелой судьбой.

Начальник третьей команды (в то время в порту, насколько я помню, их было пять) – шурин моего друга Солари, широкоплечий, широкогрудый мужчина лет сорока с открытым заинтересованным взором, всегда устремленным прямо в глаза собеседнику.

Он приветствует меня глухим сердечным «He, l’ami. Comment va?» [33] Как дела, дружище? ( франц. ). Аккуратные усы на широком энергичном и в то же время благодушном лице – замечательный образец спокойного южанина. Есть такой тип, в них переменчивая южная страстность преображается в силу и основательность. У него светлые волосы, но его никогда не спутаешь с северянином даже при тусклом свете стоящего на пирсе фонаря. Он стоит дюжины обычных нормандцев или бретонцев, однако на всем протяжении средиземноморского побережья не сыскать и полдюжины людей его калибра.

Стоя у румпеля, он вытаскивает из-под теплой куртки часы и склоняет голову к падающему на лодку свету. Время вышло. Приятным, чуть приглушенным голосом он командует: «Larguez!» [34] Отдать концы! ( франц. ). Одним резким движением рука срывает с пирса лампу; и лоцманский бот с третьей командой на борту сперва тягой вдоль каната, а затем четырьмя энергичными взмахами весел выскальзывает из-под черной, недвижимой тени форта. Открытые воды аванпорта искрятся в свете луны, словно расшитые миллионами блесток, а длинный белый мол сверкает серебряным слитком. Скрип блоков, шелест взметнувшегося шелка, и вот уже парус наполнился легким бризом, таким студеным, будто он веет с замерзшей луны. После грохота весел лодка как будто остановилась, окруженная таинственным шепотом, слабым и неземным, как шуршание ливня, который с чарующей яркой луны пролился лучами на твердую гладь моря.

Как сейчас помню ту ночь, проведенную в компании лоцманов третьей команды. С тех пор чары лунного света не раз завораживали меня на разных морях и берегах – покрытых лесом, песчаными дюнами, каменистых, – но не было волшебства более совершенного в обнаружении своей истинной природы: как будто вам позволили взглянуть на мистическую суть реальных вещей. За много часов на лодке не прозвучало ни слова. Лоцманы сидели рядами друг напротив друга и дремали, скрестив руки на груди и опустив головы. Шапки на них были самые разнообразные: матерчатые, шерстяные, кожаные, фуражки, картузы, с кисточками, было даже один-два колоритных берета, надвинутых на самые брови. Был еще один дед с худым гладко выбритым лицом и огромным клювом. В своем плаще с капюшоном среди нас он походил на монаха, которого бог весть куда увозит команда моряков и чье молчание можно было принять за вечное.

Мне не терпелось взяться за румпель, и в подходящий момент мой друг шкипер уступил его мне – так старый семейный кучер передает вожжи мальчику на спокойном отрезке пути.

Со всех сторон нас окружала великая пустыня. Островки прямо по курсу, Монте-Кристо и замок Иф, ярко освещенные луной, казалось, плыли нам навстречу – столь плавно и неощутимо двигалось наше судно. «Держись лунной дорожки», – тихо подсказал мне шкипер, усаживаясь на кормовую банку и доставая трубку.

В такую погоду лоцманские лодки вставали не далее мили-двух к западу от островков, и когда мы подошли к заданному месту, лодка, которую мы должны были сменить, внезапно вошла в наш окоем, держа курс на порт. Залитое лунным светом поле она вспахала черным, зловещим кливером, а наш парус, должно быть, виделся им белым, ослепительным сиянием. Ни на волосок не отклонившись от курса, мы прошли борт о борт на расстоянии вытянутого весла. С лодки раздались протяжные насмешливые возгласы. Тотчас же наши полусонные лоцманы все как один вскочили на ноги – будто расколдованные. Поднялся невероятный галдеж – добродушные шутки, ироничные выкрики: жаркая многоголосая перекличка не умолкала, пока мы не разошлись бортами; теперь они были залиты лунным светом, под ослепительным парусом, а мы – кромешно-черные удалялись от них под своим кливером. Жуткий переполох стих так же внезапно, как и начался; кому-то надоело, и он сел, за ним другой, потом еще трое-четверо; и когда все перестали бурчать и отпускать матросские шуточки, стал слышен здоровый смех, на который до этого никто не обращал внимания. Обернутый в домино дед от души веселился где-то в глубине своего капюшона.