Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Когда мы приблизились, я, повинуясь внезапному порыву, вызвался грести в шлюпке, которая тотчас же отчалила, чтобы доставить лоцмана на борт. Тем временем наша лодка, овеваемая легким бризом, который сопровождал нас всю ночь, продолжала плавно скользить вдоль лоснящегося черного борта. В несколько гребков мы оказались у корабля, откуда ко мне впервые в жизни обратились по-английски – на языке, который стал моим тайным избранником, языке моего будущего, многолетней дружбы, глубочайших чувств, часов труда и часов отдохновения, а также уединения – прочитанных книг, передуманных мыслей, памятных волнений, – на языке моих снов! И хотя я, обязанный этому языку всем, что останется после меня, не осмеливаюсь вслух называть его своим, то по крайней мере дети мои могут. Так незначительные события по прошествии времени становятся знаменательными. Что касается самого обращения: нельзя сказать, что оно было каким-то особенно выразительным. Слишком краткое, чтобы быть красноречивым, и лишенное каких-либо приятных интонаций, оно состояло ровно из двух слов: «Эй, поберегись!»

Здоровенный толстяк с выпирающими складками заросшего подбородка прохрипел их над моей головой. На нем была синяя шерстяная рубаха и просторные бриджи, натянутые чуть не до самой груди, которые держались на выставленных напоказ подтяжках. Там, где он стоял, не было бортика, только перила на столбиках, поэтому я смог разглядеть этого обширного мужчину целиком: от ступней до самой вершины черной шапки, нелепым колпаком сидевшей на его крупной голове. Гротескность и массивность фигуры этого матроса (я олагаю, он был именно матросом, и скорее всего матросом-фонарщиком) очень меня впечатлила. Все прочитанные мной книги, все мечты и устремления не могли подготовить меня к встрече с эдаким морским волком. С тех пор хоть сколько-нибудь похожих персонажей я встречал разве что на иллюстрациях к презабавнейшим историям мистера У.У. Джейкобса про баржи и каботажные суда. Однако талант мистера Джейкобса, вдохновенно высмеивающего бедных наивных матросов в своих рассказах, которые, каким бы безумным ни казался их искрометный сюжет, всегда мастерски отражали наблюдаемую реальность, еще не проявился. Впрочем, мистер Джейкобс и сам, может, еще не проявился. Полагаю, в те далекие дни он мог рассмешить разве что свою няню.

А потому, повторюсь, учитывая ограниченность моего опыта, я не мог быть готов к виду этого старого морского хряка. Обращенной ко мне емкой фразой он хотел привлечь внимание к канату, который и швырнул немедля. Я поймал его, хотя это было излишне: судно уже сбросило ход до нуля. Дальше все произошло очень быстро. Шлюпка слегка ударилась о борт корабля; лоцман уже наполовину вскарабкался по штормтрапу, когда я понял, что наша задача выполнена. Сквозь стальную обшивку парохода до меня донесся глухой стук машинного телеграфа, а мой напарник торопил: «Оттолкнись – отчаливаем!» И вот, упершись в гладкий бок первого в моей жизни английского корабля, я почувствовал, как он задрожал под моей ладонью.

Пароход взял чуть западнее, по направлению к едва различимому на фоне города крохотному маяку на волнорезе у площади Жольет. Увязая в поднявшихся волнах, шлюпка выплясывала, разбрызгивала свою морскую джигу; а я обернулся, чтобы проводить «Джеймса Уэстолла» взглядом. Не успел корабль отойти и четверти мили, как на нем подняли флаг – того требовали портовые правила от всех входящих и выходящих из гавани кораблей. Я видел, как он забился, засиял на флагштоке. Ред Энсайн! [36] Флаг британского торгового флота. В прозрачном, бесцветном воздухе, окутывающем унылые, серые холмы южного берега, его мерклые островки, его бледно-голубое море под бледно-голубым небом в свете холодной зари, то было единственное, насколько хватало глаз, яркое пятно – пылающее и насыщенное, а уже через мгновение – всего лишь красная искорка, которая в самом сердце хрустального шара возжигается преломлением света гигантского пламени. Ред Энсайн – символ, защита, плоть от плоти Британской империи, он свободно развевался над морями, и на долгие годы ему суждено было стать единственным кровом над моей головой.

Поезд из Сити, мчащийся по кольцевой линии, стремительно вырвался из черной дыры тоннеля и с разноголосым скрежетом остановился в грязноватых сумерках на одной из станций Уэст-Энда. Череда дверей распахнулась, и на платформу спешно сошли пассажиры благообразного вида: все в цилиндрах, темных пальто и безупречно вычищенных ботинках; руки в перчатках сжимали тонкие зонтики и наспех сложенные вечерние газеты, напоминавшие скомканное грязное тряпье – зеленоватое, розоватое, выцветшее. Алван Хёрви с тлеющей сигарой в зубах сошел вместе со всеми. Неопрятная маленькая женщина в полинявшем черном платье, увешанная свертками, отчаянно бежала по платформе, в последнюю секунду вскочила в вагон третьего класса, и поезд тронулся. Отрывисто и враждебно, как выстрелы, хлопали вагонные двери. Порыв ледяного ветра, смешавшись с едким запахом дыма, пронесся по платформе, и дряхлый старик, закутанный по уши в шерстяной шарф, резко остановился посреди движущейся толпы и люто закашлялся, навалившись на палку. Никто на него даже не взглянул.

Алван Хёрви прошел через турникет. Вдоль голых стен, по грязной лестнице проворно взбирались люди; со спины они все были похожи – как если бы носили форму; равнодушные лица различались, но некое сходство все же угадывалось, как между братьями, которые из осторожности, гордости, неприязни или предусмотрительности решили игнорировать друг друга; и бегающий или застывший взгляд их карих, черных, серых и синих глаз, уставившихся в пыльные ступени, выражал одно и то же: сосредоточенность и пустоту, удовлетворенность и беспечность.

На выходе они рассеивались в разных направлениях, спешно отдаляясь друг от друга с таким видом, словно бежали от чего-то компрометирующего: близости или откровенности, подозрений или тайн; бежали, как от правды или чумы. Алван Хёрви на мгновение замешкался, стоя один в дверном проеме, но все-таки решил отправиться домой.

Он шагал твердо. Морось оседала, подобно серебряной пыли, на одеждах, на усах; увлажняла лица, лакировала брусчатку, чернила стены, капала с зонтов. И он шел сквозь дождь с небрежной безмятежностью, со спокойной легкостью человека успешного и высокомерного, очень уверенного в себе – человека, у которого и денег, и друзей в избытке. Он был высок, строен, хорош собой и здоров; под обыденной утонченностью его бледного ясного лица проглядывала властная жестокость, воспитываемая свершениями, которые не требовали большого труда, и успехами в состязаниях или в искусстве делать деньги; умением управляться с животными и бедняками.