Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Он отчетливо произнес, глядя на ковер: «Она ушла».

Это было невыносимо: не сам факт, но слова, заряженные темной энергией смысла; слова, которые, казалось, имеют волшебную силу призывать на грешную землю фатум; похожие на те странные, пугающие обрывки фраз, что порой слышатся во сне. Слова звенели вокруг него в металлическом воздухе, тяжелом, как железо, и гулком, как бронзовые колокола. Глядя на носы своих ботинок, он вдумчиво вслушивался в удаляющуюся волну звуков, которая расходилась широкими кругами, охватывая улицы, крыши, колокольни, поля, и, отступая все дальше, расходилась в бесконечную даль, туда, где он не мог уже ни слышать, ни представить ничего – туда…

«И с этим… ослом», – снова произнес он совершенно невозмутимо. Сплошное унижение. И ничего больше. Он не мог обнаружить ни намека на душевное утешение в сложившейся ситуации – как ни крути, со всех сторон боль. И только. Но что это за боль? Ему подумалось, что у него должно быть разбито сердце. Но через мгновение понял, что его муки совсем не такие пустяковые и возвышенные. Это было что-то гораздо более серьезное и имело больше общего с теми острыми и жестокими ощущениями, которые пробуждает в человеке пинок или удар хлыстом.

Он почувствовал себя очень больным – физически, – как будто съел что-то нехорошее. Жизнь, которая человеку с четко отлаженным сознанием должна была представляться достойной восхищения, показалась ему на секунду-другую совершенно невыносимой. Хёрви подобрал письмо, лежавшее у его ног, и сел, намереваясь как следует его обдумать, чтобы понять, почему его жена – его жена! – вздумала оставить его, отказаться от уважения, комфорта, спокойствия, приличий, положения, бросить все – и ради чего?! Он принялся обдумывать скрытую логику ее действий – хотя подобные размышления больше подошли бы для досуга в сумасшедшем доме, – но так и не смог ее уловить. Он рассматривал свою жену со всех сторон, кроме самой главной. Он видел в ней хорошо воспитанную барышню, жену, образованного человека, хозяйку дома, леди, но никогда не видел в ней просто женщину.

Тут новая, еще более яростная волна унижения захлестнула его разум, не оставив ничего, кроме чувства незаслуженного позора. За что? Как получилось, что именно он оказался впутан в столь отвратительную комедию! Это уничтожило все преимущества его хорошо организованного прошлого. Одна единственная правда – несправедливая и действенная, как клевета, – и прошлое погублено. Она вскрыла его несостоятельность – его очевидную неспособность видеть, оберегать, понимать. Это невозможно отрицать, это невозможно оправдать или выбросить из головы. Невозможно знать об этом и изображать спокойствие. Ах, если бы она умерла!

Да! Вот бы она умерла! Он уже почти завидовал такой респектабельной и тяжкой утрате, утрате столь безупречной и незапятнанной злосчастьем, что даже лучший друг и закадычный враг не испытали бы и секунды радостного возбуждения. Никому и дела бы не было. Он искал утешения, цепляясь за образ и созерцание той единственной стороны жизни, которая решительными усилиями человечества неизменно скрывалась за трескотней высокопарных фраз. Ведь ничто так не подвержено лжи, как смерть. Если бы только она умерла! Нужные слова были бы сказаны печальным тоном, и он подобающе на них ответил с приличной случаю сдержанностью.

Такое уже случалось. И действительно, никому бы не было дела. Если бы только она умерла! Упования, страхи, надежды на вечную жизнь – это все для мертвецов; подлинная сладость бытия дана лишь живым и здоровым. А его интересовала именно жизнь: то здравое, приносящее радость существование, не обремененное ни сильной любовью, ни крупными разочарованиями. И она вторглась в эту безоблачную жизнь; исковеркала ее. И тут он вдруг понял, что жениться было безумием. Это противоестественно так отдаваться, так раскрывать – пусть даже на мгновение – свое сердце. Но ведь все женятся. Неужели все безумны?!

Потрясенный этой неожиданной мыслью, он поднял глаза и увидел слева и справа и перед собой мужчин, которые сидели в глубоких креслах и смотрели на него одичалыми глазами, – представители обольщенного рода человеческого, явившиеся без приглашения, чтоб поглядеть на его боль и унижение. Это было невыносимо. Он быстро встал, и все они тоже вскочили. Он стоял неподвижно в центре комнаты, как будто обескураженный их бдительностью. Никакого спасения! Он почувствовал нечто похожее на отчаяние. И ведь все узнают. А слуги узнают уже сегодня вечером. Он заскрежетал зубами… А он ничего не заметил, ни о чем не догадался. Узнают все.

Он подумал: «Эта женщина – чудовище, но все сочтут меня глупцом»; и, замерев в окружении строгой мебели орехового дерева, он ощутил внутри себя боль столь мучительную, что ему привиделось, будто он катается по ковру и бьется головой о стену. Ему был отвратителен он сам, этот тошнотворный наплыв эмоций, снесший все барьеры, что охраняли его достоинство. Что-то неизведанное, опустошительное и губительное проникло в его жизнь, прошло рядом, коснулось его, и вот он пошел трещинами. Он был в ужасе. Что это было? Она ушла. Почему?

Он так силился понять ее действия и испытанный им пронизывающий ужас, что голова его чуть не лопалась. Все изменилось. Почему? Подумаешь, ушла жена. Однако ему было видение, краткое и яркое, как сон. Все, что в этом мире казалось ему нерушимым и надежным, разваливалось в нем на куски, как рушатся крепкие стены под яростным дыханием урагана. Он смотрел перед собой, дрожа всем телом, и ощущал, что разрушительное, таинственное дыхание страсти возмущает глубокий покой этого дома. Он в страхе оглянулся. Да. Преступление можно простить; нерасчетливую жертву, слепое доверие, пламенную веру, прочие глупости можно обратить себе на пользу; страдание и саму смерть можно оправдать с усмешкой или угрюмо; но страсть – это непростительное и тайное бесчестие наших сердец, то, что полагается проклинать, прятать и отрицать; бесстыдная и отчаянная, она попирает добрые надежды, срывает маску безмятежности, оголяет до костей. И вот эта страсть пришла к нему! Наложила свою нечистую руку на безупречное убранство его существования, и он оказался с ней лицом к лицу у всего мира на глазах. У всего мира! Да одно лишь подозрение, что у него в доме объявилось такое проклятье, несло позор и осуждение. Он выставил вперед обе руки, будто пытаясь оградить себя от этой постыдной правды; и тотчас же комитет объятых ужасом потусторонних мужчин, безмолвно стоящих за гладкими поверхностями зеркал, ответил ему тем же жестом отвержения и ужаса.

Он заметался взглядом по сторонам, как человек, в отчаянии ищущий оружие или укрытие, и наконец осознал, что враг, готовый недрогнувшей рукой пронзить ему сердце, загнал его в угол. Ни на помощь, ни даже на самого себя рассчитывать не приходилось: внезапный шок от ее исчезновения смешал в единую массу сантименты, что были порождением его воспитания, предрассудков и окружения, и непривычные, глубинные чувства, не имевшие ничего общего с образованием, убеждениями и классовой принадлежностью. Он не мог ясно отличить реальное от должного, непростительную истину от подобающего притворства. Интуитивно он понимал, что от правды толку мало. Необходимым представлялось как-то все это скрыть, ведь объяснить было попросту невозможно. Какое там! Да и кто станет слушать? Чтобы сохранить свое место под солнцем в первом ряду, нужно быть незапятнанным, нужно быть безупречным.