Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Яд ее злодеяния просочился повсюду, отравил мироздание, отравил его самого; он пробудил все дремлющие пороки этого мира; он наделил его страшным даром провидения, представив его взору города и бескрайние просторы земли, с ее святилищами, храмами и домами, населенными чудовищами – двуличными, похотливыми, кровожадными чудовищами. Она была чудовищем – его самого обуревали чудовищные мысли… и все же он был таким же, как все. Сколько их таких сейчас на свете, мужчин и женщин, низвергнутых в пучину скверны, замышляющих злодеяния. Страшно даже подумать. Он вспомнил улицы: все эти респектабельные улицы, по которым он возвращался домой; все эти бесчисленные дома, запертые двери, занавешенные окна. Каждый такой дом теперь казался ему пристанищем безрассудства и боли. И тут мысль его застыла, словно испугавшись, – ее оборвали воспоминания о той чинной, тревожной, будто бы заговорщической, тишине; зловещей, мертвой тишине бесконечных стен, укрывающих людские страсти, муки и преступные помыслы. Он, конечно, такой не один; и его дом не исключение… при этом никто ничего не знает, никто не догадывается. А вот он теперь знал. Знал доподлинно, что стены, запертые двери и занавешенные окна – вся эта благопристойная тишина его уже не обманет. От захлестнувшего его отчаяния он не находил себе места, словно человек, который узнал о тайной угрозе, нависшей над всем родом человеческим, над гармонией и самим таинством жизни.

Он заметил свое отражение в одном из зеркал. И испытал облегчение. Он так исстрадался, что уже готов был увидеть искаженное, безумное лицо, и был приятно удивлен, не заметив ничего подобного. Во всяком случае никто не разгадал бы его боли. Он внимательно изучил себя. Брюки подвернуты, на ботинках немного грязи, в остальном же он выглядел как обычно. Только волосы чуть взъерошены, но этот беспорядок так явно намекал на его беду, что он бросился к столу и взялся за щетки в отчаянном желании скрыть эту улику, единственный след его эмоций. Он тщательно приглаживал волосы, следя за результатом своих стараний. Из зеркала на него смотрело слегка бледное, более напряженное, чем хотелось бы, лицо. Он положил щетки, но остался недоволен. Взял снова и механически водил ими по голове, забывшись за этим занятием.

Бурное течение мыслей спало, сменившись неторопливым потоком раздумий, подобно тому, как едва различимое движение лавы, вяло ползущей после извержения вулкана по застывшей в судороге земле, безжалостно стирает всякую память об ужасе землетрясения. Явление разрушительное, но по сравнению с извержением – выглядит куда спокойнее. Алван Хёрви почти утешился мерным движением своих мыслей. Нравственные ориентиры, один за другим, исчезали в огне его переживаний, тонули в обжигающей жиже и пепле. Он остывал – снаружи. Но внутри еще хватало жара, чтобы, бросив щетки на стол, отвернуться и яростно прошипеть: «Пусть он повеселится… Будь проклята эта женщина».

Он чувствовал себя совершенно раздавленным ее порочностью, но самым явным признаком его морального краха было горькое, едкое удовлетворение, с которым он его осознавал. Хёрви принялся мысленно браниться, презрительно ухмыляться, упиваясь цинизмом и неверием, и вот уже самые заветные его убеждения обернулись предрассудками узколобых глупцов. В голову его закралась свора беспорядочных, нечистых мыслей, словно банда прячущих лица злоумышленников, спешащих на дело. Он засунул руки поглубже в карманы. И, услышав слабый звон, пробормотал: «Не я один… не я один».

Еще звонок. Парадная дверь!

Сердце подскочило к горлу и тотчас ушло в пятки. Звонок! Кто? Зачем? Ему захотелось выскочить на лестницу и крикнуть прислуге: «Нет дома! Уехал за границу!» Любую отговорку. Он не мог никого видеть. Только не сегодня. Лучше завтра… Прежде чем Хёрви смог вырваться из оцепенения, которое окутало его, словно свинцовый лист, он услышал, как много ниже, будто в недрах земли, тяжело закрылась дверь. Дом содрогнулся сильнее, чем от раската грома. Он стоял неподвижно и хотел только одного – стать невидимым. В комнате было очень холодно. Он и не думал, что способен на такие чувства. Однако от людей не скрыться: придется встречать их, беседовать, улыбаться. Он услышал, как уже совсем рядом другая дверь – дверь гостиной – открылась и снова захлопнулась. На гновение ему показалось, что он вот-вот упадет в обморок. До чего ж нелепо! Нужно уметь справляться с подобными ситуациями. Послышался голос. Он не мог разобрать ни слова. Голос раздался снова. Этажом ниже послышались шаги. Пропади оно пропадом! Неужели он обречен слышать этот голос и эти шаги всякий раз, когда кто-то говорит или ходит? Он подумал: «Это как наваждение. Будет преследовать с неделю или около того. Пока не удастся забыть. Забыть! Забыть!» Шаги слышались все ближе – уже на втором пролете. Прислуга? Хёрви прислушался, затем, словно ему издали прокричали что-то страшное и невообразимое, он, стоя в пустой комнате, внезапно проревел в ответ: «Что?! Что?!» – да таким зверским голосом, будто хотел сам себя поразить. Шаги стихли перед дверью. Он застыл с разинутым ртом, исступленный и обездвиженный, человек в эпицентре катастрофы. Дверная ручка дрогнула. Ему показалось, что стены вокруг него рушатся, что мебель вот-вот его придавит. Потолок на мгновение странно накренился, высокий платяной шкаф готов был опрокинуться. Хёрви уцепился за что-то – это была спинка стула. Что ж, он вверит себя стулу. Эх! Будь оно все проклято! Он сильнее сжал пальцы.

Огненная бабочка, замершая в пасти бронзового дракона, вдруг полыхнула, озарив все грубым слепящим светом, в котором он едва различил фигуру жены, стоявшей прямой спиной к закрытой двери. Он смотрел на нее и не мог расслышать ее дыхания. На нее падал резкий, безжалостный свет, и он был поражен, что она оставалась непоколебимо прямой даже в этом палящем сиянии, объявшем ее раскаленным маревом. Если бы она растворилась в нем так же внезапно, как возникла, он бы не удивился. Он смотрел и вслушивался, но его окружала абсолютная тишина, как если бы он оглох в одночасье, а зрение утратило остроту. Затем слух вернулся, сверхъестественно острый. Он услышал, как дождь стучит по подоконникам за опущенными ставнями, а ниже, далеко внизу, в рукотворной бездне площади, приглушенно грохочут колеса и хлюпают по лужам копыта. Он также услышал стон, очень отчетливо, в той же комнате, совсем близко.

Он подумал с тревогой: «Это, наверное, у меня вырвалось», – и в то же мгновение женщина отошла от двери, твердо прошагала прямо перед ним и села в кресло. Он узнал эту походку. Никаких сомнений. Она вернулась! С губ его чуть было не слетело: «Иначе и быть не могло!» – так внезапно и безошибочно постиг он непоколебимую природу этой женщины. Ничто не могло ее уничтожить и ничто, кроме его собственной гибели, не могло от нее избавить. Она была воплощением тех кратких мгновений, которые всякий мужчина собирает в копилку грез, сокровенных мечтаний, цементирующих самые ценные, самые надежные его иллюзии. Он вглядывался в нее с внутренним трепетом. Таинственная, многозначительная, преисполненная сокровенных смыслов, она была похожа на идол. Он вглядывался, чуть подавшись вперед, как будто открывал в ней черты, которых не замечал прежде. Безотчетно он сделал шаг ближе. Еще шаг. Но, увидев ее красноречивый решительный жест, остановился. Она подняла вуаль. Так рыцарь поднимает забрало.