Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Чары рассеялись. Его встряхнуло, как будто взрывная волна выбила его из состояния транса. Впечатления были даже более ошеломительные и яркие; перемена, произошедшая в нем, имела несравнимо более личный характер. Он как будто оказался в этой комнате только теперь, вернувшись после дальнего путешествия. Он почувствовал, что некая важная часть его существа в одно мгновение вернулась в его тело, возвратилась, наконец, из жестокого и скорбного края, из пристанища обнаженных сердец. Пробуждение встретило его горьким смехом недоумения, незнающим дна презрением и избавившейся от чар уверенностью в защищенности. Его взору на миг открылось движение неодолимой силы, и он осознал всю несостоятельность своих убеждений – ее убеждений. Ему казалось, что теперь он уже никогда не сможет ошибиться. Открывшийся ему внутренний закон не позволит сбиться с истинного пути. Эта убежденность не вызывала в нем восторга, он смутно осознавал ей цену: в этом торжестве непреложных принципов, в этой победе, вырванной на грани катастрофы, чувствовался холод смерти.

Последний след его прежнего душевного состояния таял, как в бездонном черном небе растворяется огненный хвост метеорита: то слабая вспышка мучительной мысли, пропорхнувшей сквозь голову: как бы там ни было, только в ее присутствии он может быть самим собой. Он не сводил с нее глаз. Она сидела, сложив руки на коленях, и смотрела в пол. Он отметил про себя, что обувь у нее в грязи, юбка в брызгах, подол намок, словно бы слепой страх гнал ее сюда по слякоти пустырей. Он был потрясен, он негодовал, но теперь уже так естественно, так сообразно тому, что произошло. Теперь он мог обуздать бесполезные чувства силой благоразумного самообладания. Свет в комнате тотчас же утратил непривычную яркость, теперь это был правильный свет, в котором он без труда мог разглядеть ее лицо. Потускневшее и усталое. Окружавшая их тишина была привычной тишиной любого безмятежного дома, почти не нарушаемой далеким шумом респектабельного квартала. Он был совершенно спокоен – настолько спокоен, что его даже посетила мысль: как было бы хорошо, если бы они так и промолчали всю жизнь. Она сидела, сжав губы, и в холодной отрешенности ее позы чувствовалась усталость, но уже через мгновение веки ее приподнялись, и его пристальный, испытующий взор встретился со взглядом, в котором угадывалось бесформенное красноречие слез. Взгляд был проникающий, будоражащий, молчаливый; в нем словно застыла боль, неприкрытая словами – словами, которые ничего не стоило бы высмеять, оспорить, перекричать, оставить без внимания. Обнаженная, бесстыдная боль; оголенная боль существования, выпущенная на свободу откровенностью мимолетного взгляда, таившего неимоверную усталость, насмешливую прямоту и грубую дерзость выпытанного признания. Алван Хёрви был удивлен так, словно перед ним предстало нечто невообразимое; с одного из подтопленных оснований своего существа он уже готов был воскликнуть: «Никогда бы не поверил!», – но внезапный спазм уязвленных чувств помешал ему закончить мысль.

Он преисполнился яростного негодования к женщине, способной на такой взгляд. Этот взгляд прощупывал его; давил на него, опутывал. Он был опасен, как крамольный намек, нашептанный священником в величественном благолепии храма; и в то же время он был мерзок и тревожен, как неуместное утешение, пророненное циником во тьме, пятнающее скорбь, разлагающее мысль, отравляющее сердце. Ему хотелось гневно вопросить: «За кого ты меня принимаешь? Как ты смеешь так на меня смотреть?» Хёрви почувствовал себя беспомощным перед скрытым смыслом этого взгляда; он возмущался им с тем болезненным и бесплодным неистовством, с каким негодуют от изощренного оскорбления, за которое не удастся взыскать – никогда. Он желал сокрушить ее одной-единственной фразой. Ведь он чист безупречно. Общественное мнение на его стороне; нравственность, простые смертные и боги были на его стороне; закон, совесть – весь мир! У нее же ничего, кроме этого взгляда. Но единственное, что он смог сказать, было: «Как долго ты намереваешься здесь оставаться?»

Ее взгляд был неподвижен, губы плотно сжаты, с таким же успехом он мог бы разговаривать с покойницей, только эта учащенно дышала. Собственные слова вызвали в нем глубокое разочарование. Сказанное было величайшей ложью, почти предательством. Он обманул сам себя. Все должно было быть по-другому – другие слова, другой эффект. Перед его взором, столь пристальным, что порой он переставал что-либо различать, она сидела с отрешенным видом, как будто вокруг никого не было, устремив полный беззастенчивой откровенности взгляд прямо на него, но видела, казалось, только пустоту.

«Или мне уйти?» – спросил он со значением, прекрасно осознавая, что опять говорит не то.

Ее рука, лежащая на колене, чуть пошевелилась, будто смахнула на пол сказанное им. Однако ее молчание придало ему сил. Возможно, за ним стояло раскаяние, а быть может, и страх. Была ли она сражена его реакцией, будто ударом молнии? Ее веки опустились. Он, казалось, понял больше, чем когда-либо, – он понял все! Великолепно – но придется заставить ее пострадать. Без этого он не мог. Он все понимал, но счел совершенно необходимым произнести с нарочито притворной вежливостью: «Я не понимаю – будьте так добры…»

Она встала. На мгновение ему показалось, что она сейчас уйдет, и его сердце словно кто-то дернул за нитку, как марионетку. Это было больно. Он остался безмолвно стоять с открытым ртом. Но она сделала нерешительный шаг в его сторону, и он невольно отступил. Они стояли друг напротив друга, и обрывки письма лежали у их ног – как непреодолимое препятствие, как символ вечной разлуки! Вокруг них лицом к лицу неподвижно стояли три другие пары, как будто ожидая сигнала к любому действию – будь то борьба, спор или танец.

Она сказала: «Алван, не начинай!» – и сквозь страдание в ее голосе ему послышалось предостережение. Он прищурился, словно пытаясь пронзить ее своим пристальным взглядом. Ее голос тронул его. Его устремления к великодушию, щедрости, превосходству прерывали вспышки негодования и тревоги – он страстно желал знать, как далеко она зашла, и боялся это узнать. Она взглянула на разорванное письмо. Потом она подняла глаза, и взгляды их снова встретились и сцепились намертво, скованные вечным соучастием. Торжественная тишина исполненного покоем дома, окутавшая их взгляды, на мгновение показалась ему необъяснимо коварной, ибо он боялся, что она скажет лишнее, нечто, что сделает его великодушие невозможным. За глубокой скорбью на ее лице он видел раскаяние, раскаяние в содеянном, раскаяние в промедлении, сожаление о том, что она не вернулась на правильный путь – неделей раньше, днем раньше, да пусть хоть часом раньше.