Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Они шли по пустынной лужайке, и вдруг он остановился, как будто на него снизошло озарение, и заговорил. Он вспомнил, как смотрел в ее чистые глаза, на ее открытый лоб, вспомнил, что, быстро оглядевшись вокруг, не видит ли кто, подумал, что в этом мире, полном достоинств, очарования и чистоты он не может совершить ошибку. Он гордился этим миром. А себя видел одним из его творцов, его обладателей, его хранителей и прославителей. Ему хотелось как следует за него ухватиться, получить от него как можно больше наслаждений, а благодаря несравненным качествам этого мира, его чистейшей атмосфере и близости к небесам, какими он их себе представлял, этот брутальный порыв желания казался ему самым нравственным из всех его порывов. За одно мгновение он пережил все это заново и так явственно представил себе глубину собственного падения, что почти не задумываясь произнес: «Боже! Как же я любил тебя!» В голосе его звучали слезы.

Искренность его слов, казалось, тронула ее: губы слегка задрожали, и, сделав неуверенный шаг навстречу, она с мольбой протянула руки, но тут заметила, что он, поглощенный своей трагедией, совершенно забыл о ее существовании. Она остановилась, руки медленно опустились. А он стоял с искаженным от горьких мыслей лицом и не заметил ни ее движений, ни ее порыва. Он раздраженно топнул ногой, потер лоб и – снова взорвался.

«И что мне теперь прикажешь делать?»

Он снова замер. Она поняла по-своему и решительно двинулась к двери.

«Все очень просто… Я ухожу», – громко сказала она.

Он вздрогнул от неожиданности при звуке ее голоса, бросил на нее дикий взгляд и пронзительно закричал:

«Ты… Куда? К нему?»

«Нет… Сама по себе… Прощай».

Она стала нащупывать дверную ручку, громыхая ей, как будто выходила из темной комнаты.

«Нет… Останься!» – крикнул он.

Она едва услышала его. Хёрви видел, как ее плечо коснулось дверного проема. Она пошатнулась, как от слабости. Менее секунды прошло в тревожном ожидании – они будто балансировали на грани полного морального падения, еще немного – и оба улетят во всепожирающие тартарары. Затем, почти сразу же, он выкрикнул: «Вернись!» – и она отпустила ручку двери. Она повернулась в смиренном отчаянии, как человек, сознательно упустивший последний в жизни шанс; и на мгновение представшая перед ней комната показалась жуткой, темной и безопасной – как могила.

Голос его был хриплым и резким: «Я не хочу, чтобы все закончилось вот так… Присядь». И пока она шла обратно к стулу с низкой спинкой у туалетного столика, Хёрви открыл дверь и выглянул в коридор, оценить обстановку. В доме все было тихо. Это его успокоило. Он закрыл дверь и спросил:

«Ты говоришь правду?»

Она кивнула.

«А жила-то во лжи», – заметил он с подозрением.

«О! С тобой это было нетрудно», – парировала она.

«Ты упрекаешь меня? Меня?»

«Смею ли я? Мне никто, кроме тебя, не нужен – теперь».

«Что ты этим хочешь сказать… – начал он, но сдержался и, не дожидаясь ответа, продолжил, – Я не стану ни о чем тебя расспрашивать. Письмо – это худшее, что ты сделала?»

Ее руки нервно шевельнулись.

«Я должен получить ясный ответ», – сказал он пылко.

«Тогда – нет! Худшее – это то, что я вернулась».

Некоторое время они испытующе смотрели друг на друга в мертвой тишине.

Наконец он сказал назидательно: «Ты не ведаешь, что говоришь. У тебя помутился рассудок. Ты не в себе, иначе бы ты так не говорила. Ты не в состоянии себя контролировать. Даже в раскаянии…» Он замолчал на мгновение, затем произнес тоном врача, говорящего с пациентом: «В жизни нет ничего важнее самообладания. Самообладание – это счастье, достоинство… это все».

Она нервно теребила платок, а он с тревогой наблюдал, какой эффект произвели его слова. Но ее реакция не принесла ему удовлетворения. Разве что, как только он начал снова, она закрыла лицо руками.

«Видишь, к чему приводит недостаток самообладания. Боль – унижение – потеря репутации, друзей, всего, что облагораживает жизнь, что… всякие ужасы», – внезапно заключил он.

Она не шелохнулась. Некоторое время он задумчиво смотрел на нее, нагнетая печальные мысли, вызванные появлением этой опустившейся женщины. Его взгляд застыл и потускнел. Торжественность момента тронула его до самых глубин, он всем существом переживал величие происходящего. И крепче, чем когда-либо, стены его дома, казалось, хранили всю святость идеалов, которым он собирался принести великую жертву. Он был первосвященником в этом храме, суровым стражем догм и ритуалов, вершителем чистого обряда, скрывающего черные сомнения жизни. И он не был одинок. Другие мужи, лучшие из них, охраняли и защищали свои очаги – алтари этой пользительной секты. Он стал смутно осознавать, что является частью необъятной добродетельной силы, что вознаграждает всякое благоразумие. Он ощутил себя носителем мудрости непререкаемой тишины, осененным нерушимой верой, что пребудет во веки веков, и ни проклятия отступников, ни тайные слабости последователей не смогут ее поколебать! Он заключил союз со вселенной неисчислимых преимуществ. Он олицетворял нравственную силу прекрасного умалчивания, способного победить все прискорбные дикости жизни: и страх, и несчастье, и грех, и даже саму смерть. Ему казалось, что еще немного, и он триумфально сметет все призрачные тайны мироздания. Все стало предельно просто.

«Я надеюсь, сейчас ты осознаешь, какое безрассудство… какое безумие ты совершила, – начал он сдержанно и внушительно. – Ты должна соблюдать правила, присущие твоему положению, или же потеряешь все, что оно может тебе дать. Все, что ты имеешь! Все!»

Он повел рукой, и три точные копии его лица, в его одежде, с его сдержанной строгостью и торжественной печалью повторили этот широкий жест, размах которого, обозначив безграничность всепрощения, охватил стены, портьеры, весь дом, все скопление домов снаружи, все эти шаткие и недоступные могилы живых, с пронумерованными, как в тюрьме, дверьми, такими же непроницаемыми, как гранит надгробий.

«Да! Сдержанность, долг, верность – незыблемая верность приличиям. Это – и только это – воздается, только так мы обретаем мир. Все остальное следует подчинить себе – или уничтожить. Все прочее влечет несчастье. Это болезнь. Катастрофа! Нам не нужно ничего об этом знать – это совершенно ни к чему. Это наш долг перед собой – перед другими. Мы в этом мире не одни – и если у тебя нет уважения к достойной жизни, то у кого-то оно еще осталось. Жизнь – дело серьезное. И если ты не соответствуешь самым высоким требованиям, ты никто – это сродни смерти. Это тебе в голову не приходило? Оглянись вокруг, и ты увидишь, как я прав. Неужели ты ничего не замечала, ничего не понимала? Так и жила? С самого детства у тебя перед глазами был пример – каждый день ты могла наблюдать всю красоту, всю благодетельность морали, принципов…»