Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

«Конечно! Конечно! Это все очень хорошо… конечно. Лишилась – да! Но только в нравственном плане лишилась… только в нравственном… это если я тебе поверю…»

Внезапно вскочив, она его напугала.

«Да верю я, верю», – сказал он поспешно, и она села так же неожиданно, как и поднялась. Он продолжил снулым голосом:

«Я так страдал и все еще страдаю. Тебе не понять, как сильно. Так сильно, что когда ты предлагаешь разойтись, я почти готов… Но нет. Есть долг. Ты позабыла о долге, я же никогда не забывал. Клянусь небесами, никогда. Но в подобных отвратительных обстоятельствах суждения людей утрачивают твердость – по крайней мере на некоторое время. Понимаешь, мы с тобой – во всяком случае для меня – мы с тобой – едины перед лицом всего мира. Так и должно быть. А мир прав – в главном, это точно, иначе он не мог бы, не мог бы стать таким, какой он есть. И мы – часть этого мира. У нас есть долг перед людьми нашего круга, которые не желали бы… Не желали… Э-э».

Он запнулся. Она смотрела на него во все глаза, чуть приоткрыв рот. Он снова забормотал.

«Боль… негодование… Еще и поймут неправильно. Я уже и так настрадался. Но если не было ничего непоправимого, как ты уверяешь… Тогда…»

«Алван!» – вскричала она.

«Что?» – спросил он мрачно. Он некоторое время угрюмо вглядывался в нее, как смотрят на руины, на разрушения, оставленные стихией.

«Тогда, – продолжил он после краткой паузы, – наилучшим будет… наилучшим для нас… для всех… да… самым безболезненным, самым бескорыстным…»

Его голос дрогнул, и дальше она уже могла расслышать только отдельные слова.

«Долг… бремя… мы сами… молчание».

Затем наступила полная тишина.

«Это я взываю к твоему благоразумию, – сказал он неожиданно извиняющимся тоном, – не говоря уже обо всем прочем: будь снисходительна и помоги мне хоть как-то с этим примириться. Без всяких утаиваний, сама понимаешь. Снисхождение! Ты не можешь отрицать, что меня жестоко обидели, и… после всего… мои чувства заслуживают…»

Он замолчал в тревожном ожидании ее ответа.

«Мне скрывать нечего, – сказала она с горечью. – Чего уж тут… Я вдруг поняла, что зашла слишком далеко и вернулась обратно… – В ее глазах на мгновение промелькнуло презрение. – К тому… к тому, что ты предлагаешь. Видишь, мне… мне теперь можно доверять».

Каждое слово он слушал с глубоким вниманием и, когда она замолчала, будто бы ждал продолжения.

«Больше тебе нечего сказать?» – спросил он.

Его тон встревожил ее, и она едва слышно ответила:

«Я говорю правду. Что мне еще сказать?»

«К черту! Ты могла сказать что-нибудь человеческое, – выпалил он. – Дело не в правдивости, дело в бесстыдстве – если хочешь знать. Ты ничем не показала, что осознаешь свое положение, и мое… мое тоже. Ни слова признательности – ни сожаления, ни раскаяния, ни… вообще ничего».

«Слова!» – прошептала она с таким выражением, что он разозлился и топнул ногой.

«Это неслыханно! – воскликнул он. – Слова? Да, слова. Слова что-то значат. Определенно, во всем этом адском наигрыше есть какой-то смысл. Слова имеют значение – для меня, для тебя, для всех. А как же ты выражала, черт подери, свои чувства – чувства, – ха! – которые заставили тебя забыть супруга, долг, стыд!»

Он кричал с пеной у рта. Она неотрывно смотрела на него, потрясенная такой внезапной яростью.

«Или вы только взглядами переговаривались?» – захлебывался он. Она встала.

«Это невыносимо. – Ее била дрожь. – Я ухожу».

На мгновение они застыли друг против друга.

«Нет, ты останешься», – намеренно грубо произнес он и принялся ходить взад-вперед по комнате. Она стояла в оцепенении, как будто с тревогой вслушиваясь в биение собственного сердца. Затем она медленно опустилась в кресло и вздохнула, словно приняла решение отказаться от непосильной задачи.

«Что бы я ни сказал, ты все понимаешь превратно, – тихо начал он, – но я хотел бы думать, по крайней мере сейчас, что ты просто не отвечаешь за свои поступки».

Он снова остановился перед ней.

«Ты не в себе! – горячо воскликнул он. – Уйти сейчас означало бы от безрассудства дойти уже до преступления – да, до преступления. Я не потерплю скандала, чего бы это ни стоило. И почему? Ты, конечно же, опять все поймешь превратно – но вот что я тебе скажу. Из чувства долга. Да. Но ты, конечно же, опять все переврешь. Женщины всегда так – они все слишком – слишком узколобые».

Он подождал немного, но она молчала, и даже не смотрела на него. Он ощутил неловкость, болезненную неловкость, как человек, подозревающий, что к нему испытывают необоснованное недоверие. Чтобы преодолеть это невыносимое ощущение, он заговорил очень быстро. Звуки собственного голоса будоражили его мысли, и в этом стремительном потоке мыслей перед ним то и дело возникало видение непреступной скалы его убеждений, возвышающейся в одиноком великолепии над пустыней ошибок и страстей.

«Ибо это самоочевидно, – продолжал он с беспокойной живостью. – Само собой разумеется, что с точки зрения высшей морали у нас нет права – нет, мы не имеем права бесцеремонно тревожить своими несчастьями тех, кто – кто ждет от нас только хорошего. Всякий желает видеть свою жизнь и жизнь вокруг себя красивой и безупречной. Сегодня скандал между людьми нашего круга губителен для морали – может иметь роковые последствия – ты не находишь – для общего настроя нашего круга – это очень важно – это, я считаю, самое важное в обществе. Это мое глубокое убеждение. Я широко смотрю на вещи. Со временем ты поймешь… когда снова станешь той женщиной, которую я любил – и которой доверял…»

Он осекся, будто внезапно лишился дыхания, затем продолжил совсем другим тоном: «Ведь я действительно любил и доверял тебе». И снова замолчал. Она приложила платок к глазам.

«Ты должна признать за мной – мои – мои лучшие побуждения. И главное – мою верность – верность устоям – которые ты – и только ты – взяла и нарушила. Себя выгораживать не принято, но в подобном случае, согласись… И подумай, вместе с виновным страдает и невинный. Общество безжалостно в своих суждениях. К несчастью, всегда найдутся охотники все понять превратно. Перед тобой, перед совестью я – чист, но всякий – всякий слух повредит моей репутации в кругах – в кругах, в которые я в ближайшее время надеюсь… Полагаю, теперь ты полностью разделяешь мое мнение по этому вопросу – не хочу больше говорить… на эту тему, но, поверь мне, подлинная самоотверженность в том, чтобы нести свой крест в – в молчании. Идеал нужно – нужно сохранить – хотя бы в глазах окружающих. Это ясно как божий день! Будь у меня гнойные раны, выставлять их на всеобщее обозрение было бы гнусно – гнусно! И зачастую в жизни – жизни в высшем понимании – откровенность в определенных обстоятельствах есть не что иное, как преступление. Искушение, видишь ли, никого не извиняет. На самом деле для человека, построившего свое благосостояние на служении долгу, искушений не существует. Но есть и слабые… – В его голосе промелькнула ярость. – Есть глупцы и завистники, особенно подле людей нашего круга. Я не повинен в этом жутком – жутком… вираже, но если не было ничего непоправимого… – Что-то мрачное, будто глубокая тень, скользнуло по его лицу. – Ничего непоправимого – видишь, даже сейчас я готов доверять тебе безоговорочно, – тогда наш долг очевиден».