Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Наверху в гостиной он стал жертвой неумолимого рока, который ни при каких обстоятельствах не мог позволить ему присесть. Она же утопала в низком мягком кресле и, взяв со столика подле ее локтя веер слоновой кости, прикрыла лицо от огня. Угли рдели без пламени; и на фоне красного свечения черные прутья каминной решетки изгибались подле ее ног как обугленные ребра жертвенного животного. Поодаль, с высокой и тонкой латунной ножки, светила лампа под широким абажуром темно-красного шелка – источник огненных сумерек средь мрака большой комнаты, в теплом оттенке которых было что-то хрупкое, изысканное, инфернальное. Часы на высокой каминной доске вторили приглушенным стуком его мягкой поступи – как будто время и он наперегонки шли сквозь инфернально хрупкие сумерки к таинственной цели.

Он безостановочно ходил из угла в угол, подобно путнику, которую ночь упрямо длящему свое нескончаемое путешествие. То и дело он кидал на нее взгляды. Невозможно понять. Свинцовая точность этой мысли запечатлела в его практическом уме нечто беспредельное и бесконечно глубокое, обострила всеохватное восприятие, обнажила вечный источник его боли. Женщина, которая когда-то приняла его, а потом отвергла, – теперь вернулась к нему. И правду об этом он не узнает никогда. Никогда. Ни при жизни, ни после, ни на судном дне, когда станет известно все: мысли и деяния, награды и наказания – и только тайны сердец, навек сокрытые, вернутся к Непостижимому Творцу добра и зла, Властителю сомнений и порывов.

Он остановился, чтобы посмотреть на нее. Откинувшись в кресле и отвернувшись от него в сторону, она не шевелилась, как будто спала. О чем она думала? Что чувствовала? При виде ее совершенной неподвижности, в мертвой тишине, затаив дыхание, он почувствовал себя ничтожным и бессильным перед ней, словно узник в цепях. Ярость этого бессилия рождала мучительные видения. Такие видения заставляют претерпевшего жестокую несправедливость мужчину в одиночестве пустой комнаты бормотать проклятия или угрожающе размахивать руками. Порыв гнева быстро стих, оставив по себе лишь дрожь и страх человека, остановившегося на самой грани самоубийства. Безмятежной истины и посмертного покоя можно достигнуть, лишь презрев все выгоды рабской жизни. Он осознал, что и не хочет понимать. Лучше не надо. Все закончилось. Как будто ничего и не было. Главное, чтоб никто не узнал, – это одинаково важно им обоим, это правильно, это нравственно.

Он заговорил внезапно, словно подытоживая разговор:

«Лучше нам забыть обо всем этом».

Она слегка вздрогнула и со щелчком захлопнула веер.

«Да. Забыть – и простить», – повторил он, как будто для себя одного.

«Я никогда не забуду, – голос ее дрожал. – И никогда себе не прощу…»

«А я, мне ведь и упрекнуть себя не в чем…» – начал он и сделал шаг в ее сторону. Она вскочила.

«Не за твоим прощением я вернулась», – горячо воскликнула она, как будто протестуя против незаслуженного навета.

«О!» – выдохнул он, и воцарилась тишина.

Он не мог понять этот неожиданный выпад и уж никак не думал, что неконтролируемый порыв искренности мог стать ответом на его последнюю реплику, в которой едва угадывался непроизвольный намек на что-то, отдаленно напоминающее чувство. Он окончательно растерялся, но теперь уже совсем не злился. Он обмер, пораженный очарованием непостижимого. Она стояла перед ним, высокая и зыбкая, как черный призрак в красных сумерках. Наконец, без всякой уверенности, что ему стоит открывать рот, он пробормотал:

«Но если моя любовь сильна…» – и запнулся.

В раскаленной тишине он услышал, как что-то громко треснуло. Она переломила веер. Две тонкие пластины слоновой кости беззвучно упали, одна за другой, на мягкий ковер, и он инстинктивно наклонился, чтобы их поднять. Шаря у ее ног, он думал, что есть в этой женщине нечто жизненно ему необходимое, дар, который не найти больше нигде на свете; и когда он выпрямился, его охватила неодолимая вера в тайну, ему казалось, что где-то совсем рядом, но вот-вот ускользнет, сама загадка бытия – его нематериальная, но драгоценная несомненность! Она направилась к двери, он пошел подле, отыскивая волшебное слово, которое прояснит эту тайну, заставит ее отдать дар ему. Но нет такого слова! Тайну можно раскрыть только через жертву, а дар небес – в руках каждого мужчины. Но они жили в мире, который презирает тайны и которому нет дела до даров, кроме тех, что можно купить на улице. Она подошла к двери. Он выпалил:

«Клянусь, я любил тебя – и люблю».

Она остановилась на едва уловимое мгновение, только чтобы окинуть его возмущенным взглядом, и пошла дальше. Женская проницательность – глубокая, пропитанная древним инстинктом самосохранения и всегда готовая разглядеть очевидное зло во всем, что она не способна понять, – наполнила ее горькой обидой на обоих мужчин, у которых в ответ на трагедию ее душевных метаний не нашлось ничего, кроме приземленных гнусностей. Ее ярости от бесплодной попытки самообмана было достаточно, чтобы ненавидеть их обоих. Чего они хотят? Этому-то что еще нужно? И когда ее муж, взявшись за дверную ручку, снова возник перед ней, она подумала, что он либо последний дурак, либо просто подлец.

Она заговорила нервно и очень быстро:

«Ты заблуждаешься. Ты никогда меня не любил. Тебе нужна была жена – некая женщина – в сущности, любая женщина, главное, чтоб она думала, говорила и вела себя определенным образом – достойным, по твоему мнению. Ты любил только себя».

«Ты мне не веришь?» – медленно спросил он.

«Если бы я верила, что ты меня любишь, – горячо начала она и сделала глубокий вдох. В тишине он услышал, как в голове его пульсирует кровь. – Если бы я верила… Я бы никогда не вернулась», – выпалила она.

Он стоял, опустив взгляд, как будто ничего не слышал. Она ждала. Затем он открыл дверь, и в проеме появилась задрапированная по подбородок незрячая мраморная женщина, вооружившись гроздью огней, она делала в их сторону слепой выпад.

Он погрузился в глубокое раздумье и казался таким отрешенным, что она, собравшись уже выйти, остановилась и в изумлении посмотрела на него. Пока она говорила, он, покинув мир суждений ради мира чувств, шел на зов тайны. Какая разница, что она делала и говорила, если боль, причиненная ее поступками и словами, позволила ему обрести целый таинственный мир. Нет жизни без веры и любви – веры в человеческое сердце, любви к человеку. Это благословенье, которое раз в жизни нисходит даже на самых недостойных, распахнуло перед ним двери в иной мир, где, созерцая нематериальную твердь драгоценной истины, он забыл о бессмысленной суете человеческого существования, жажде наживы, восторгах наслаждений, о сколь разнообразных, столь и обольстительных личинах алчности, что правят реальным миром никчемных удовольствий и ничтожных горестей.