Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Он наблюдал восходящий разлив непроницаемого мрака с нетерпением: когда же тьма сгустится настолько, что скроет позорную капитуляцию! Она все приближалась. Огни люстры померкли. Девушка поднималась прямо навстречу ему. Позади нее проворно плясала на стене гигантская тень статуи. Она приблизилась, он уже видел ее тяжелые веки. Он задержал дыхание, она бесшумно прошла мимо. А следом за ней, заполняя дом, хлынуло темное море, волны закрутилась вокруг его ног и, беспрепятственно подымаясь, тихо сомкнулись над его головой.

Шло время, а он все не открывал. Все стихло. Вместо того, чтобы подчиниться резонным требованиям жизни, он, повинуясь взбунтовавшемуся сердцу, отошел во тьму дома, который стал обителью непроглядной ночи, словно прошедший день был действительно последним и он остался в беспросветном мраке без надежды на рассвет. Чуть ниже белела мраморная женщина, подобно неутомимому призраку протягивая во мглу созвездие погасших огней.

Послушная мысль рисовала ему картину ничем не нарушенного хода жизни, живописала все достоинства, все преимущества неизменного, непрерываемого успеха; а мятежное сердце неистово стучало в груди, словно обезумев от желания несомненности нематериальной и драгоценной – несомненности любви и веры. Какое ему дело до ночи, окутавшей его жилище, если за пределами дома он может отыскать солнце, в лучах которого люди сеют и пожинают взросшее! Никто не узнает.

Пройдут дни, пройдут года и… Он вспомнил, что любил ее. Пройдут года… И тут он подумал о ней, как думают об умерших: с безбрежной, полной нежности тоской, с неутолимой жаждой вернуть утраченное, обретшее черты совершенства. Он любил ее. Он любил ее. Но никогда не знал правды… Года пройдут в мучительных сомнениях… Он вспоминал ее улыбку, ее глаза, ее голос, ее молчание, будто потерял ее навсегда. Пройдут года, а он так и не научится верить ее улыбке, ее глазам, ее голосу, будет подозревать даже ее молчание. Нет у нее дара – и не было! Что она из себя представляет? Кто она? Пройдут года… память об этом часе сотрется… а она по-прежнему будет рядом в довольстве и безмятежности незапятнанной жизни. Нет в ней ни любви, ни веры. Делиться с ней мыслями, доверять сокровенное – все равно что исповедоваться на краю земли. Никакого отклика – даже эха не услышишь.

Эта мысль была мучительна, и в муках этих родилась его совесть; не страх раскаяния, что медленно нарастает, а затем также медленно убывает на фоне неоднозначных жизненных обстоятельств, но Божественная мудрость, что выскакивает из испытанного сердца уже полностью сложившейся, вооруженной и готовой к борьбе с тайной низменностью наших побуждений. Его вдруг осенило, что мораль – не есть средство достижения счастья. И это было страшное откровение. Все, что было известно ему до сих пор, не имело никакого значения. Поступки мужчин и женщин, успех, унижение, достоинства, поражение – все пустое. Ведь дело не в количестве боли, радости или печали. Правда или ложь – вот в чем дело, вопрос жизни или смерти.

Он стоял в ночи, обнажающей суть, – во тьме, что испытывает сердца, в ночи, непригодной для работы, но позволяющей взору, избавленному от слепящего солнца алчного дня, блуждать, доходя до самых звезд. Полнейшая тишина вокруг него казалась величественной, но он чувствовал, что то была ложная величественность храма, посвященного низменным устремлениям и сопровождающим их ритуалам. Оберегаемое стенами благопристойное молчание красноречиво убеждало: ты в безопасности, – но ему оно казалось будоражащим и нечистым, как осторожная подлость, что сулит большую выгоду. Спокойное благоразумие логова фальшивомонетчиков – дома с дурной славой! Пройдут года – и никто не узнает. Никогда! Ни в этой жизни – ни после…

«Никогда!» – вслух сказал он в обнажающей суть ночи.

И замер в нерешительности. Сердечные тайны, слишком страшные для пугливых глаз людских, всегда будут сокрыты и вернутся к Непостижимому Творцу добра и зла, Властителю сомнений и порывов. Его совесть уже явилась на свет – он слышал ее голос, но все еще колебался, пренебрегая внутренней силой, судьбоносной мощью, тайной своего сердца! Бросить всю свою жизнь в пламя новой веры – серьезная жертва. Ему было уже не справиться с собой, с жестоким приговором к спасению. Ему понадобилось молчаливое соучастие, в котором ему никогда не отказывали, многолетняя привычка давала о себе знать. Может, она поможет… Он распахнул дверь и вбежал, как будто его преследовали.

Он уже оказался посреди комнаты, но не видел ничего, кроме слепящего света лампы; и тут на уровне его глаз появилась голова женщины – как будто отделенная от тела, она дрейфовала в сияющем облаке. Когда он ворвался в спальню, она вскочила с постели.

Секунду они смотрели друг на друга, будто онемевшие от удивления. Ее струящиеся по плечам волосы сверкали, как позолота. Он заглянул в бездонную прямоту ее глаз. А там – ничего – ничего – ничего.

Запинаясь, в смятении, он заговорил:

«Я хочу… Я хочу… хочу… знать…»

Перед искренним светом ее глаз плясали тени. Тени сомнений, подозрений, подозрений, всегда готовых воспрять из пепла неугасимой вражды, безжалостного недоверия, движимого извечным инстинктом самосохранения. Тени ненависти – глубокой, питаемой страхом ненависти к отвратительному чувству, встревающему со своим грубым материализмом в высокодуховную, трагическую борьбу ее эмоций.

«Алван… я не потерплю… – Она задышала часто и тяжело. – У меня есть право… право на… на… себя…»

Он поднял руку, и поза его показалась ей настолько угрожающей, что она в ужасе замолчала и отпрянула.

Он стоял с поднятой рукой… Пройдут годы – и эта непостижимая искренность, в которой пляшут тени подозрительности и ненависти, останется в его памяти… Пройдут годы – и он никогда не узнает – никогда не поверит… Годы пройдут без веры и любви…

«Это ты можешь вынести?» – крикнул он так, будто она могла услышать все его мысли.

Он выглядел угрожающе. Она подумала о насилии, об опасности и на одно мгновение даже усомнилась, хватит ли всех богатств земли, чтобы заплатить за такой жестокий опыт. Он снова закричал:

«Ты можешь это вынести?» – И сверкнул глазами, как сумасшедший. Ее глаза тоже блестели. Она не слышала устрашающий шум его мыслей. Ей подумалось, что в нем проснулось внезапное раскаяние, новый порыв ревности, постыдное желание выкрутиться. Она выкрикнула в ответ:

«Да!»

Его затрясло на месте, как будто он пытался высвободиться от невидимых уз. Ее била крупная дрожь.

«А я – нет!»

Он вскинул руки, как будто хотел оттолкнуть ее, и вышел из комнаты. Дверь с щелчком захлопнулась. Она сделала три поспешных шага к ней и замерла, не отводя глаз от белых с золотом панелей. Ни одного звука не доносилось с той стороны – ни шепота, ни вздоха; даже шагов по пушистому ковру не было слышно. Как будто, оказавшись за дверью, он неожиданно исчез – скончался, и тело его тотчас растворилось вместе с душой. Она прислушивалась, приоткрыв рот, с сомнением в глазах. Затем внизу, много ниже нее, будто в самых недрах земли, тяжело хлопнула дверь; и по тихому дому от крыши до фундамента прошла дрожь, сильнее, чем от удара грома.