Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

В таких выражениях достопочтенный управляющий хозяйством Мараньон рассказал мне о появлении предполагаемого анархиста. Отпускать он его не собирался – из чувства долга перед компанией. А с такой кличкой работу в Орте точно не найти. Вакерос, когда им случалось покидать ферму, разносили слухи по всему городу. Они понятия не имели, что значит «анархист» и что такое Барселона, и называли его Анархист Барселонский, будто это имя и фамилия. Зато горожане знали про анархистов из газет, и доходившие из Европы истории производили на них сильное впечатление. Над шутовским титулом «Барселонский» мистер Гарри Джи потешался с особым удовольствием. «Эта порода славится своей свирепостью, не так ли? И народ с лесопилок тем паче боится иметь с ним дело, понимаешь? – откровенно торжествовал он. – Это имя держит его надежнее, чем если бы я приковал его за ногу к палубе катера».

«И заметь, – добавил он, немного помолчав, – он этого не отрицает. Тут нет никакой несправедливости. Он ведь беглый каторжник, как ни крути».

«Но жалованье-то вы ему платите?» – спросил я.

«Жалованье! На что ему здесь деньги? От меня он получает еду и одежду. В конце года я дам ему что-нибудь, конечно. Не думаешь же ты, что я найму преступника и стану платить ему, как честному работяге? Я действую исключительно в интересах компании».

Я согласился, что раз уж на рекламу уходит более пятидесяти тысяч в год, то режим жесточайшей экономии просто необходим. Управляющий хозяйством Мараньон одобрительно крякнул.

«И вот что я тебе скажу, – продолжал он, – знай я точно, что он анархист, и осмелься он попросить у меня денег, я б ему пинка отвесил. Впрочем, не пойман – не вор. Я бы охотно поверил, что он попросту пырнул кого-то ножом, при смягчающих обстоятельствах, – вполне себе по-французски, знаешь ли. А вот эти кровожадные идеи, что надо, мол, избавиться от закона и порядка во всем мире, приводят меня в бешенство. У каждого достойного, уважаемого работяги они почву из-под ног выбьют. Говорю тебе, надо как-то оградить всех, у кого совесть чиста. Таких, как ты или я. Иначе первый попавшийся негодяй будет мне ровней во всем. Разве нет, а? Но это же чушь!»

Он уставился на меня. Я едва заметно кивнул и пробормотал, что определенный смысл в его словах, несомненно, прослеживается.

Основная мысль, которая прослеживалась в рассказах механика Поля, состояла в том, что сущая мелочь может сломать человеку жизнь.

«Il ne faut pas beaucoup pour perdre un homme», – глубокомысленно сказал он мне однажды.

Я передаю эту мысль на французском, поскольку человек этот был родом из Парижа, а вовсе не из Барселоны. В Мараньоне он жил на отшибе, в маленьком сарае с железной крышей и соломенными стенами. Этот сарай он называл mon atelier. Там у него было рабочее место. Ему выдали несколько попон и седло – не то чтобы ему приходилось ездить верхом, просто такими постельными принадлежностями пользовались «руки» фермы – вакерос. Вот и он, словно сын равнин, спал на упряжи, посреди рабочих инструментов, в хаосе ржавых железяк, с переносной кузницей у изголовья, под рабочим столом, с которого свисала закоптелая москитная сетка.

Время от времени я подбрасывал ему свечные огарки, остававшиеся от скудного пайка, что выдавали мне в доме управляющего. Поль принимал их с благодарностью. Он признался, что не любит лежать без сна в потемках, и пожаловался, что сон бежит от него. «Le sommeil me fuit», – заявил он, и эти слова, в которых слышались присущие ему смирение и готовность принимать все как есть, пробудили во мне сочувствие. Я дал понять, что не придаю особого значения его тюремному прошлому.

Однажды вечером он завел разговор о себе. Как только огарок на краю верстака догорел дотла, он поспешил зажечь новый.

Пройдя военную службу в провинциальном гарнизоне, он вернулся в Париж, чтобы снова заняться своим ремеслом. Его работа неплохо оплачивалась. Он с гордостью сообщил, что в скором времени стал зарабатывать не меньше десяти франков в день и уже подумывал открыть свою мастерскую и жениться.

Тут он глубоко вздохнул и замолчал. Затем так же смиренно произнес: «Наверное, я просто плохо себя знал».

На его двадцать пятый день рождения двое друзей по ремонтной мастерской предложили устроить ужин в его честь. Он был необычайно тронут таким участием.

«Я человек скромный, – пояснил он, – но в дружеском общении нуждаюсь не меньше других».

Для пирушки выбрали маленькое кафе на бульваре де ля Шапель. За ужином выпили хорошего вина. Вино было прекрасное. Все было прекрасно, и мир – по его собственным словам – стоил того, чтобы жить. У него были планы на будущее, небольшие сбережения и поддержка лучших на свете друзей. После ужина он предложил заплатить за напитки – должен же был и он внести свой вклад.

Они выпили еще вина. Потом пили ликер, коньяк, пиво, затем снова ликер и снова коньяк. Двое сидящих за соседним столом поглядывали на него так дружелюбно, что он пригласил их присоединиться к веселью.

Столько он отродясь не пил. Сердце его так и рвалось из груди от счастья, и как только восторг стихал, он торопился заказать еще выпивки.

«Мне казалось, – говорил он в своей смиренной манере, уставившись в пол мрачного жилища, по стенам которого плясали тени, – что я вот-вот окажусь на вершине сказочного блаженства. Еще стаканчик – и я там. Все остальные, кстати, не отставали и пили наравне со мной».

Но случилось непредвиденное. Из-за фразы, брошенной одним из незнакомцев, восторг сменился печалью. Мрачные мысли – des idees noires – закружились у него в голове. Весь мир за стенами кафе стал казаться зловещим и несправедливым местом, где миллионы страждущих бедолаг до конца своих дней обречены на подневольный труд ради тех немногих, кто разъезжает в каретах и живет в роскошных дворцах. Он устыдился своего счастья. Сердце сжалось от мысли о жалком жребии человека. Когда он попытался выразить свои чувства, его голос дрожал от волнения. Он то всхлипывал, то бранился.

Новоиспеченные знакомые не преминули поддержать его праведный гнев. Да, несправедливости в мире и впрямь – через край. И есть только один способ бороться с прогнившим обществом. Распустить эту проклятую лавочку. И пусть весь этот чудовищный балаган взлетит на воздух.

Склонившись над столом, они о чем-то вещали ему громким шепотом, едва ли представляя себе, во что это выльется. Он был пьян в стельку. С неистовым ревом он вдруг вскочил на стол. Бутылки и стаканы полетели на пол, а он завопил: « Vive l’anarchie! Смерть капиталистам!» Он выкрикивал это снова и снова. Под ногами хрустело стекло, началась потасовка, в ход пошли даже стулья, кого-то схватили за глотку. Ворвалась полиция. Он размахивал кулаками, кусался, царапался, пока что-то не обрушилось ему на голову…