Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

«Я ничего не отрицаю! – воскликнул он. – Я ликовал, месье, я испытал своего рода счастье. Но виду не показывал. Всю ночь мы гребли по очереди и вышли в открытое море, надеясь встретить проходящий корабль. Это было отчаянное решение, но я их убедил. Восход осветил тихое море, Иль-де-Салю мелькал черными крапинками поверх пологих волн. Я сидел на руле. Мафиль, который греб на носу, выругался и сказал: „Нам нужно отдохнуть“.

И вот, наконец, пришел мой черед смеяться. Тут уж я дал себе волю, это точно. Я держался за бока и даже скрючился от хохота, у них были такие испуганные лица. „Что с ним, он осатанел?“ – закричал Мафиль.

А Симон, который сидел ближе ко мне, бросил ему через плечо: „Разрази меня гром, если он не спятил!“

Тут я достал револьвер. Ага! В одно мгновенье их глаза повылезали из орбит дальше некуда. Ха-ха! Они испугались. Но продолжали грести. Да, гребли весь день, то с ожесточением, то еле ворочая веслами от усталости. Я наблюдал это во всех подробностях, потому что должен был следить за ними неотрывно, иначе они скрутили бы меня враз. Я положил руку с револьвером наизготове, другой же правил рулем. Кожа на их лицах вздулась волдырями. Казалось, и небо и море были охвачены пламенем, море будто дымилось на солнце. Лодка шипела, рассекая волны. Иногда у Мафиля шла пена ртом, он начинал стонать. Но продолжал грести. У него не хватало духу остановиться. Глаза его налились кровью, он искусал губы в кровь. Хрип Симона уже больше походил на карканье.

„Товарищ“, – начал он.

„Здесь нет товарищей. Я ваш патрон“.

„Ладно, патрон, – смирился он, – во имя человечности, разреши отдохнуть“.

Я разрешил. На дне лодки плескалась дождевая вода. Я позволил им зачерпнуть ее. Но отдав приказ „En route!“, я заметил, как они обменялись многозначительными взглядами. Решили, что рано или поздно меня возьмет сон. Ха! Спать-то мне как раз и не хотелось. Я был бодр как никогда. Они сами заснули прямо на веслах и рухнули с банок один за другим. Я оставил их лежать. На небе высыпали все звезды. Мир был безмолвен. Солнце встало. Новый день. Allez! En route!

Они гребли из последних сил. Их глаза закатывались, языки вывалились. Солнце еще не достигло зенита, когда Мафиль прохрипел: „Завалим его, Симон. Лучше пулю словить, чем помирать тут на веслах от жажды, голода и усталости!“

Он хрипел, но не переставал грести. Симон тоже не отставал. Я ухмыльнулся. Ну и ну! Да эти двое, оказывается, любят жизнь и свой подлый мирок так же, как и я, черт возьми, любил свою, пока они не испоганили ее своими лозунгами. Я дождался, пока они вконец выдохлись, и только тогда указал им на корабль, что виднелся на горизонте.

Ха! Видели бы вы, как они оживились, с каким рвением снова принялись за дело! Я следил за тем, чтобы они держали курс на корабль. Их как подменили. От подобия жалости, что я было к ним испытывал, не осталось и следа. С каждой минутой они все больше и больше напоминали себя прежних. Они посмотрели на меня – их глаза я и сейчас помню очень хорошо. Они были счастливы. Они улыбались.

„Что ж, – сказал Симон, – упорство этого парнишки спасло нам жизнь. Если б не он – вряд ли мы догребли бы до открытого моря, где ходят корабли. Товарищ, я прощаю тебя. Я восхищаюсь тобой“.

А Мафиль завопил с носа: „Мы в неоплатном долгу перед тобой, товарищ! Ты – прирожденный вождь!“

„Товарищ!“ Месье! До чего ж ладное слово! А из-за таких, как эти двое, оно стало бранным. Я смотрел на них и вспоминал их ложь, и обещания, и угрозы, все дни своих страданий. Почему они не оставили меня в покое, когда я вышел из тюрьмы? Глядя на них, я понял, что, пока они живы, свободы мне не видать. Никогда. Ни мне, ни другим парням с горячим сердцем и неокрепшим умом. Я ведь знаю, что умом я слаб, месье, особенно когда выпью. Черное бешенство обуяло меня – гнев высочайшего градуса, но социальная несправедливость тут была уже ни при чем. О, нет!

„Я должен быть свободен!“ – в исступлении крикнул я.

„Vive La Liberté! – завопил подонок Мафиль. – Mort aux bourgeois, которые отправляют нас в Кайенну! Скоро они узнают, что мы на свободе!“

И небо, и море до самого горизонта будто окрасились багровым, вокруг лодки все стало кроваво-красным. В висках стучало так громко, что я удивлялся, как они не слышат. Неужели не слышат? Неужели не понимают?

Тут Симон спросил: „Может, уже приплыли?“

„Да, – сказал я. – Приплыли“. Мне было жаль его; ненавидел-то я другого. С громким вздохом выбрав весло, он поднял руку вытереть лоб – как человек, выполнивший свою работу, – и тут я спустил курок револьвера и вот так, с колена, попал ему прямо в сердце.

Он рухнул, голова свесилась за борт. Я даже не взглянул на тело. Второй пронзительно закричал. Вопль ужаса. И снова тишина.

Он сполз по банке на колени, поднял сжатые ладони к лицу, в мольбе. „Пощади, – прошептал он чуть слышно. – Пощади меня, товарищ!“

„Эх, товарищ, – негромко отвечал я, – да, товарищ, конечно. Только крикни „Vive l’anarchie!“

Он вознес лицо и руки к небу и широко раскрыл рот в вопле отчаяния. „Vive l’anarchie! Vive…“

Пуля прошила голову насквозь, и он рухнул замертво.

Я вышвырнул обоих за борт. Туда же отправился и револьвер. Тихо опустился на банку. Наконец-то свобода! Наконец! Меня охватило такое безразличие ко всему, что я упустил из виду приближающееся судно. Должно быть, я просто уснул. Вдруг послышались крики, и я увидел над собой корабль. Меня взяли на борт, а шлюпку привязали за кормой. Кроме капитана-мулата, все остальные на судне были неграми. Он единственный знал несколько слов по-французски. Я так и не разобрался, кто они и куда направляются. Каждый день мне давали сносную еду, при этом нередко обсуждали меня на своем языке, что мне совершенно не нравилось. Может, они собирались бросить меня за борт, чтобы завладеть шлюпкой. Когда мы проходили мимо этого острова, я спросил, обитаем ли он. Капитан сказал, что на нем есть какое-то жилье. Что-то вроде фермы, насколько мне удалось понять. Я попросил высадить меня, а шлюпку оставить себе, в благодарность за участие. По-моему, именно этого они и хотели. Остальное вы знаете».

После этих слов он окончательно перестал владеть собой, быстро заходил взад и вперед, пока наконец не перешел на бег; он размахивал руками как ветряная мельница, и его восклицания были похожи на бред. Суть их сводилась к тому, что он ничего, ничего не отрицает. Мне оставалось только сидеть в стороне и повторять: «Calmez vous, calmez vous», – пока его возбуждение не выдохлось.

Должен признаться, что уже после того, как он заполз под свою москитную сетку, я еще долго не уходил. Он умолял меня не оставлять его одного; и я – во имя человечности – сидел с ним, как с беспокойным ребенком, пока он не уснул.

В общем и целом я склоняюсь к тому, что анархист в нем сидел куда глубже, нежели он готов был признаться себе или мне. И потому, оставив за скобками его особенную во всех отношениях историю, Поля можно поставить в один ряд со многими анархистами. Горячее сердце, неокрепший ум – вот альфа и омега этой трагедии. Правда в том, что неразрешимые противоречия и гибельные конфликты тлеют в каждой душе, открытой для чувств и страстей.