Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Вера! – Любовь! – безупречная, чистая вера в торжество души – великая нежность, глубокая, как океан, безмятежная и вечная, как бескрайняя вселенная над краткими земными потрясениями. Это было то, чего он желал всю свою жизнь, – но осознал только сейчас. Это осознание пришло к нему с болью, которую он испытал, потеряв ее. У нее есть дар! У нее есть дар! И она одна в этом мире может уступить этот дар его неодолимому желанию. Он сделал шаг вперед, протягивая к ней руки, как будто желая прижать ее к груди, но, подняв голову, встретил взгляд, полный такого неописуемого ужаса, что руки его упали, как под тяжестью груза. Она отшатнулась от него, споткнулась о порог и, оказавшись на лестничной площадке, вся сжалась, как будто ожидая нападения. Шлейф ее платья прошуршал, обернувшись вокруг ног. Это был нескрываемый ужас. Она тяжело дышала, обнажив зубы, и ненависть к силе, презрение к слабости, извечное противостояние полов выскочили наружу, как чертик из шкатулки.

«Это мерзко!» – крикнула она.

Он не двинулся с места; но ее взгляд, ее взволнованные движения, звук ее голоса походили на пелену реальности, плотным туманом вставшую между ним и образом любви и верности. Туман развеялся; и всматриваясь в ее лицо – ликующее и презрительное, такое бледное, такое вдруг незнакомое, как будто выглядывающее из засады лицо, он медленно возвращался в рассудочный мир. Первой его ясной мыслью было: я женат на этой женщине; следующей: ничего более того, что я сейчас вижу, от нее не дождешься. Он ощутил потребность не видеть. Но воспоминание о видении, воспоминание, которое провидец держит в себе, заставило его сказать с наивной строгостью неофита, благоговеющего от явившегося ему откровения: «У тебя нет дара». Он отвернулся, приведя ее в полнейшее замешательство. Она поднялась по лестнице, борясь с досадным ощущением, будто столкнулась с чем-то более изысканным, чем она сама, более сложным и глубоким, нежели ее переживания – такие трагические и непонятые.

Он закрыл дверь гостиной и двинулся наудачу. Один посреди тяжелых теней, окруженный мерцающими сумерками, будто пламенем элегантной преисподней. У нее не было дара – его не было ни у кого… Он наступил на книгу, упавшую с одного из маленьких, притиснутых друг к другу столиков. Подняв тонкий том и держа его в руках, он подошел к лампе с кроваво-красным абажуром. Пылающий оттенок сгустился на обложке, и изогнутая золотая вязь, растянутая по ней замысловатым лабиринтом, проявилась в алых отблесках. «Шипы и арабески». Он прочитал название дважды. «Шипы и ар…» Книга стихов. Того, другого. Он уронил книгу на пол, но не почувствовал ни малейшего укола ревности или возмущения. Что он мог знать?.. Что?.. В камине рассыпалась гора горячих углей, он повернулся посмотреть… Эх! Тот, другой, был готов отдать все ради той женщины – а она не пришла, – у нее не хватило веры, любви, смелости прийти. Чего он ожидал, на что надеялся, чего желал? Женщины – или несомненности нематериальной и драгоценной! Первая бескорыстная мысль в его жизни досталась человеку, который хотел причинить ему ужасное зло. Он не был разгневан. Он был опечален. Опечален безличной грустью, безмерной меланхолией всего человечества, тоскующего по чему-то недосягаемому. Он был проникнут братским чувством ко всем людям – даже к этому человеку – особенно к нему. О чем он сейчас думает? Перестанет ли он ждать и надеяться? Перестанет ли когда-либо? Поймет ли он, что у женщины, у которой нет смелости, нет и дара – нет дара!

Часы начали бить, и глубоких тонов вибрации заполнили комнату, будто звуки огромного колокола, звонящего где-то вдали. Он сосчитал удары. Двенадцать. Начался новый день. Завтра наступило; неведомое, обманчивое завтра, что, презрев любовь и веру, манит людей сквозь горькую тщету жизни к достойной награде – могиле. Он сосчитал удары и, уставившись в решетку камина, казалось, ждал еще. Затем, словно его окликнули, вышел из комнаты твердой походкой.

Оказавшись за дверью, он услышал шаги в холле и остановился. Стукнула задвижка – затем еще одна. Они запирались, ограждая его желания и заблуждения от негодующего мира, полного благородных даров для тех, кто уверен в собственной незапятнанности и безупречности. Он был в безопасности; и со всех сторон его жилища за настороженными дверями, непроницаемыми, как гранитные надгробия, для скрытой за ними правды, спали мечты об успехе, рабские страхи и рабские надежды.

Щелкнул замок, звякнула цепь.

Никто не должен знать!

Отчего же эта уверенность в безопасности была тяжелее бремени страха, и почему начавшийся день упрямо представлялся последним – как сегодня, у которого нет завтра? Ведь ничего не изменилось, никто ничего не узнает; и все пойдет своим чередом, как раньше, – голод будет нагуливаться, благословляться и с наслаждением утоляться каждый день; благородный стимул неутолимых амбиций. Все – все радости жизни. Все – кроме нематериальной и драгоценной несомненности – несомненности любви и веры. Сейчас он верил, что ее тень нависала над ним всегда, сколько он себя помнит; ее невидимое присутствие определяло его жизнь. А сейчас, когда эта тень снова появилась и исчезла, он не мог погасить в себе страстное желание разгадать ее сущность. Это была наивная мечта: она владела им, подобно земным устремлениям, без которых невозможно существование, но в отличие от них была совершенно неукротима. Это была утонченная тирания, самовластие идеи, лишенной соперников, идеи одинокой, безутешной и опасной. Он медленно поднялся по лестнице. Никто не должен знать. Дни пойдут своей чередой, и пойдут далеко – очень далеко. С идеей не совладать, но можно управлять деньгами, людьми – всем миром! Величие открывшихся перед ним перспектив потрясло его; необузданный инстинкт коммерсанта вопил, что только недоступное достойно обладания. Он приостановился на ступенях. В холле уже погасили свет, и только маленький желтый огонек порхал туда-сюда. Внезапный приступ презрения к себе привел его в чувство. Он пошел дальше, но у дверей их спальни, уже занеся руку, остановился. Рука опустилась. «Подожду, пока она пройдет», – подумал он и укрылся в складках портьеры.

Он видел, как она поднималась – ровно и безостановочно, подобно сосуду из колодца. При каждом шаге бледное пламя свечи колебалось перед усталым молодым лицом, и темнота холла, казалось, цеплялась за черные полы ее юбки, следовала за нею, поднималась, как вода в паводок, как будто окутавшая весь мир ночь прорвала благопристойную оборону стен, закрытых дверей, занавешенных окон. Темнота поднималась над ступенями, злой волной кидалась на стены, растекалась по синим небесам, по желтым пескам, по залитым солнцем пейзажам, по сентиментальным изображениям невинности в лохмотьях и готовой к голодной смерти нищеты. Она поглотила восхитительную идиллию в лодке и изуродованное бессмертие знаменитых барельефов. Она текла снаружи и в разрушительной тишине поднималась все выше. И только мраморная женщина на высоком пьедестале – беспристрастная и слепая, – казалось, противостояла напору пожирающей ночи созвездьем огней.