Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Он опустил взгляд. Выражение его лица изменилось, словоохотливость иссякла, сменившись неторопливым созерцанием утешительных истин, которые он обнаружил в себе совсем недавно. Во время этого глубокого и отрадного причащения своими же сокровенными верованиями, он продолжал смотреть на ковер. Лицо его при этом было зловеще торжественным, а глаза, будто устремленные в пустоту порожней ямы, – тусклыми и пустыми. Затем, без малейшего волнения, он продолжил:

«Да. Совершенно очевидно, я испытал невозможное и не стану притворяться, что на некоторое время былые чувства… былые чувства не… – Он вздохнул. – Но я прощаю тебя…»

Она шевельнулась, не отрывая от лица рук. Глубоко погруженный в созерцание ковра, он ничего не заметил. И была тишина: тишина и внутри, и тишина снаружи, будто его слова заставили замереть биение и трепет всей жизни вокруг и единственным приютом на опустевшей земле стал их дом.

Он поднял голову и торжественно повторил:

«Я прощаю тебя… из чувства долга – и с надеждой…»

Послышался смех. Этот смех не только оборвал его на полуслове, он нарушил умиротворенное самосозерцание болезненным ощущением вторгшейся в красивую мечту реальности. Он не мог понять, откуда раздался этот звук. Он видел, как будто в искаженной перспективе, заплаканное, жалкое лицо женщины, которая растянулась в кресле, откинув голову на спинку. Он было решил, что пронзительный звук был порождением его воображения. Но еще один резкий смешок, за которым последовал глубокий всхлип, а потом – новый взрыв веселья, будто сдернул его с места. Он подскочил к двери. Закрыта. Он повернул ключ и подумал: это не к добру… «Прекрати!» – закричал он и с тревогой осознал, что едва слышит свой голос сквозь ее хохот. Он кинулся назад, желая собственными руками придушить этот невыносимый звук, но остановился как вкопанный, осознав, что не может до нее даже дотронуться, как будто она охвачена пламенем. «Хватит!» – завопил он, как вопят мужчины посреди лютой свары, лицо его раскраснелось, глаза вылезли из орбит. Затем, будто сметенный очередным взрывом смеха, он вдруг исчез из трех зеркал, пропал прямо у нее глазах. Некоторое время женщина всхлипывала и смеялась в светящейся неподвижности пустой комнаты в полном одиночестве.

Он возник снова и размашистым шагом приблизился к ней со стаканом воды в руках.

«Истерика… Прекрати… Услышат… Вот, выпей…» – забормотал он. Она расхохоталась, запрокинув голову. «Прекрати! – заорал он. – Ну же!» Он выплеснул воду ей в лицо. Вложив в этот жест всю сдерживаемую доныне дикую злобу, он еще подумал, что, запусти он в нее хоть стаканом, никто его бы не осудил. Он подавил в себе этот порыв, но в то же время так уверился, что никакая сила не сможет остановить этот кошмар, этот безумный клекот, что, когда звуки наконец стихли, он даже не подумал усомниться, что облегчение принесла внезапно наступившая глухота. Когда же в следующую секунду он удостоверился, что она выпрямилась и сидит действительно очень тихо, ему показалось, что все – люди, вещи, чувства – наконец угомонились. За одно это он уже почти испытывал благодарность. Он не мог отвести от нее глаз, с ужасом оценивая вероятность нового припадка, ибо, с каким бы презрением он ни старался об этом думать, пережитое вселило в него мистический ужас. По ее лицу текли струйки воды и слез. На лоб выбилась прядь волос, другая прилипла к щеке. Шляпка неблагопристойно съехала набекрень. Вымокшая вуаль была похожа на свисающую со лба грязную тряпку. Во всем ее облике была такая сокрушительная откровенность, такое отрицание любых предосторожностей, такая неприглядность правды, той правды, что люди гонят прочь из повседневной жизни в непрестанной заботе о приличиях. Глядя на нее, он, сам не зная почему, вдруг подумал о завтрашнем дне. Он не знал, отчего эта мысль вызвала в нем острое чувство непреодолимого изнеможения – страха перед нескончаемой чередой дней. Завтра! Завтра – это так же далеко, как вчера. Бывает, и день вмещает столетия. Он всматривался в нее, как всматриваются в позабытый ландшафт. Черты ее не исказились – он узнавал все впадины и возвышенности, если можно так выразиться; но то, что он видел, было только подобием женщины из вчерашнего дня – или сейчас-то эта женщина и была собой, гораздо более, нежели вчера? Кто знает? Или, может, это другая, новая женщина? Незнакомое прежде выражение лица – или незнакомый оттенок выражения? Или все гораздо серьезнее: обнажилась давнишняя правда, главная, скрываемая правда – непрошенная проклятая безусловность? Он почувствовал, что его бьет сильная дрожь, что в руках пустой стакан, – что время идет. Все еще пристально вглядываясь в нее, мучимый томительным недоверием, он подошел к столу, чтобы поставить стакан, и очень удивился, когда стакан будто провалился сквозь стол. Он, очевидно, промахнулся. Испуг, легкий звон разбитого стекла раздосадовали его невыразимо. С нескрываемым раздражением он повернулся к ней.

«Что все это значит?» – мрачно спросил он.

Она провела рукой по лицу и попыталась встать.

«Довольно этого балагана, – произнес он. – Клянусь, я и не подозревал, что ты можешь забыться до такой степени». Он даже не пытался скрыть физического отвращения, потому что свято верил, что любая несдержанность, любой намек на скандал являются попранием нравственности. «Честное слово, это было отвратительно». Он пристально взглянул на нее и добавил с настойчивостью: «Полная деградация».

Она встала быстро, будто распрямившаяся пружина, и затряслась. Он инстинктивно подался вперед. Она схватилась за спинку стула, чтобы сохранить равновесие. Это остановило его, и они уставились друг на друга, неуверенно, но в то же время медленно возвращаясь к реальности, с облегчением и удивлением, словно только что проснулись после ночных метаний в лихорадочных сновидениях.

«Молю, не начинай снова, – сказал он, увидев, что губы ее приоткрылись. – Я заслуживаю хоть немного уважения, а подобное безответственное поведение причиняет мне боль. Я жду от тебя лучшего… Я имею право…»

Она стиснула виски руками.

«Не кривляйся! – проговорил он резко. – Ты вполне в состоянии спуститься к ужину. Никто не должен заподозрить, даже слуги. Никто! Никто! Уверен, ты справишься».

Она опустила руки, лицо ее исказилось. Она посмотрела ему прямо в глаза, как будто потеряв дар речи. Он нахмурился.

«Я – так – желаю, – властно сказал он. – Тебя же ради…» Он хотел донести эту мысль без тени сожаления. Почему она не ответила? Он опасался пассивного сопротивления. Она должна… Надо заставить ее спуститься. Нахмурившись еще сильнее, он уже задумался, не принудить ли ее силой, когда она вдруг совершенно неожиданно проговорила твердым голосом: «Да, справлюсь», – и вновь сжала спинку стула.