Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Он сказал себе: «Я должен с этим справиться. Я должен быть на высоте», – и принялся мерить шагами комнату. А дальше что? Что делают в таких случаях? Мелькнула мысль: «Отправлюсь в путешествие! Нет, останусь. Не трус же я». После этой сентенции его изрядно приободрило предположение, что, если он останется, сыграть свою роль в этом спектакле ему будет нетрудно, – у него и реплик-то не будет, ведь никто и не подумает обсуждать с ним омерзительный поступок этой женщины . Он постарался убедить себя, что добропорядочные люди – а с другими он не знался – не сочтут нужным обсуждать такую деликатную тему. Сбежала – с этим талым писакой, с этим откормленным ослом. Но почему? Ведь он был образцовым мужем. Он дал ей положение в обществе, она шла с ним рука об руку, он всегда был с ней чрезвычайно предупредителен. Воспоминания об этом наполнили его безотрадной гордостью. Тогда почему? Во имя любви? Какая пошлость! О какой любви там может идти речь? Постыдный порыв страсти. Да, страсти. И это у его-то собственной жены! Боже правый!..

И тут скандальность его семейной неурядицы вызвала в нем такое острое чувство стыда, что в следующий момент он поймал себя на абсурдной мысли: не распустить ли молву, будто он поколачивал жену, чтобы выглядеть хоть сколько-нибудь достойнее. Иные бьют… да любая ложь будет пригляднее этой мерзкой правды; ибо совершенно ясно, что за все пять лет он не смог разглядеть в ней корень зла – а это страшный позор. Все что угодно! Да хоть побои… Но он тут же отбросил эту мысль и начал думать о суде по бракоразводным делам. Но, несмотря на все его уважение к закону и правоприменению, суд не представлялся ему достойным прибежищем для человека, пораженного горем, но не сломленного. Он виделся, скорее, грязной и мрачной пещерой, куда злой рок затягивает мужчин и женщин и заставляет их нелепо корчиться в присутствии непреклонной истины. Этого нельзя допустить. Ах, эта женщина!

Пять… лет… Пять лет в браке… и так ничего и не разглядеть. До самого последнего дня… до ее равнодушного ухода. И он представил себе, как его знакомые будут судачить, был ли он все эти годы слеп, глуп или влюблен до беспамятства. Что за женщина! Слепец!.. Вовсе нет. Мог ли человек с чистыми помыслами вообразить подобную порочность? Очевидно, что не мог. Стало легче дышать. Так и нужно к этому относиться, это было даже благородно. Подобное отношение давало преимущество, и он счел его вполне высоконравственным. Он искренне жаждал увидеть всеобщее торжество нравственности (в своем лице). Что до нее, ее забудут. Пусть будет она позабыта, погребена в забвении, пускай исчезнет! Никто и не намекнет… Люди утонченные – а в его кругу иных и не водилось, – конечно, бежали подобных тем. Не так ли? О, да. Никто не упомянул бы о ней… в его присутствии. Он топнул ногой и разорвал письмо пополам, затем еще и еще. Мысль о сочувствующих друзьях разбудила в нем ярость недоверия. Он отшвырнул клочки бумаги. Те, трепеща, опустились у его ног, пронзительно белые на темном ковре, похожие на рассыпанную горсть снега.

Приступ безудержного гнева сменила внезапная грусть, будто на тропу мысли, темнеющую на иссохшей равнине сердца, выжженной безжалостными лучами солнца, прохладой облачной завесы опустилась печаль. Он осознал, что испытал потрясение – и это был не жестокий, сокрушительный удар кулаком, который можно заметить, сдержать, ударить в ответ, а потом забыть, но вероломный и проникающий удар клинком, разбередивший все те потаенные и жестокие чувства, что происками дьявола, человеческими страхами, а может, безграничным состраданием Господа заперты в непроглядных сумерках наших сердец.

Перед ним как будто приподнялся темный занавес, и менее чем на секунду ему предстала таинственная вселенная духовных терзаний. Как в ярком свете молнии нам открывается необъятный живой пейзаж, так за одно мгновение обнажилась перед ним вся безмерность боли, что может быть заключена в одном кратком миге человеческой мысли. Занавес упал, но мимолетное видение оставило в сознании Алвана Хёрви след непреодолимой грусти, чувство потери и горького одиночества, как будто его ограбили и вышвырнули вон. На мгновение он забыл, что является членом общества с определенным положением, карьерой, и именем, которое прилагалось ко всему вышеперечисленному, подобно этикетке с описанием состава сложной микстуры. Отторгнутый восхитительным миром бульваров и площадей, он стал обычным человеком. Одинокий, голый и испуганный, стоял он подобно Адаму в день грехопадения. Случаются в жизни события, встречи, взгляды, которые способны безжалостно перечеркнуть все, что было. Лязг и грохот, как будто вероломная рука судьбы захлопнула за тобой двери. Глупец ты или мудрец – иди ищи другой рай. После момента глухого отчаяния скитаниям суждено начаться вновь; болезненные оправдания, лихорадочные поиски утраченных иллюзий, возделывание в поте лица нового урожая лжи – все ради поддержания жизни, чтобы она была терпимой и достойной и чтоб до следующего поколения слепых скитальцев в целости и сохранности дошло пленительное сказание о бесплодной стране и о земле обетованной, где все цветы да благодать…

Слегка вздрогнув, он вернулся к реальности, и гнетущее, сокрушительное отчаяние вновь овладело им. Всего лишь движение души, но оно причинило ему физическую боль – грудь будто зажало в тисках. Он ощущал себя таким покинутым и жалким, был так подавлен гнетущим его горем, что еще немного – и из глаз ручьем польются слезы. Он разваливался на глазах. Пять лет совместной жизни утолили его страсть. Да, это произошло не вчера. Что там, для этого хватило первых пяти месяцев – но… оставалась привычка – он привык к ней, к ее улыбке, ее жестам, ее голосу, ее молчанию. У нее был чистый лоб и прекрасные волосы. До чего же все это исключительно скверно! Прекрасные волосы и дивные глаза – бесподобно дивные. Он был потрясен, сколько подробностей стало всплывать в его памяти помимо воли. Сам того не желая, он вспоминал ее шаги, шелест ее платья, манеру держать голову, то, как решительно она произносила «Алван», как трепетали ее ноздри, когда она была раздражена… Раньше он всем этим владел безраздельно, это была его исключительная и сокровенная собственность! Подводя итоги своих потерь, он тихо и скорбно ярился.

Он походил на человека, подсчитывающего убытки от неудачной сделки – раздраженный, подавленный, – он был зол на себя и на других, на удачливых, равнодушных, на бессердечных; при этом нанесенная ему обида казалась столь жестокой, что если б он не знал, что мужчины не плачут, то, возможно, и пустил бы слезу. Вот иностранцы плачут; в подобных обстоятельствах они иногда даже убивают. К своему ужасу он уже почти сожалел о том, что обычаи общества, готового оправдывать стрельбу в грабителя, в данных обстоятельствах запрещают ему даже думать об убийстве. Тем не менее он сжал кулаки и стиснул зубы. И в то же время испытал страх. Страх столь пронизывающий и разрушительный, что, казалось, в любую секунду сердце может превратиться в горсть праха.