Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Он не стал, как все, выкрикивать шутки и даже не привстал. Он спокойно остался сидеть на своем месте у основания мачты. Еще задолго до этого мне рассказали, что он был старшим матросом второго разряда (matelot léger) в эскадре, которая в славном 1830-м отправилась из Тулона на завоевание Алжира. И действительно, я разглядел одну из пуговиц на его старом перелатанном коричневом кителе, единственную из всего разнокалиберного ряда латунную пуговицу, гладкую и тонкую, с гравировкой «Équipages de ligne» [35] Линейный экипаж ( франц. ). . Пуговица из тех, что, вероятно, отливались еще при последних французских Бурбонах.

«Это у меня еще со времен службы на флоте», – объяснил он, часто кивая хрупкой, как у грифа, головой. Действительно, вряд ли дед нашел эту реликвию на дороге. Выглядел он настолько старым, что вполне мог участвовать в Трафальгарском сражении или во всяком случае служить пороховой мартышкой на одном из кораблей. Вскоре после того, как нас представили друг другу, он, шамкая дрожащим беззубым ртом, сообщил мне на своем провансальском наречии, что, будучи «таким вот еще шкетом», видел самого императора Наполеона, когда тот возвращался с Эльбы. «Это было ночью, – невнятно, почти безучастно рассказывал он, – в чистом поле между Фрежюсом и Антибом. У перекрестка разложили большой костер. Там собрались все жители нескольких окрестных деревень: и стар и млад, и даже младенцы, потому что женщины отказались сидеть дома». Рослые солдаты в высоких меховых шапках стояли, сомкнув круг, и безмолвно глядели на пришедших. Их суровый взгляд и большие усы отбивали всякую охоту приближаться. Но он, «дерзкий шкет», выскользнул из толпы, подполз на четвереньках к ногам гренадеров насколько хватило духу и между голенищ рассмотрел, как в отблесках костра неподвижно стоял «бледный толстый человечек, сложив руки за спиной и склонив большую голову на плечо. В шляпе-треуголке и застегнутой на все пуговицы шинели он чем-то походил на священника. Похоже, что это и был Император», – объяснил старик со слабым вздохом. Вот так, с четверенек, он и смотрел на него во все глаза, пока «бедный папа», который все это время лихорадочно искал повсюду своего мальчика, не напрыгнул на него и не утянул за ухо прочь.

Это было похоже на правду. Он много раз рассказывал мне эту историю в одних и тех же выражениях. Дед жаловал меня особым, несколько обременительным расположением. Противоположности притягиваются: он был многим старше всех членов команды, я же, с позволения сказать, был временно пригретым младенцем. Он служил лоцманом дольше, чем помнили себя его товарищи по команде – лет тридцать-сорок. Он и сам уже не помнил точно, но говорил, что это можно выяснить в архивах лоцманского управления. Дед уже давно был на пенсии, но в силу привычки продолжал выходить в море. И как однажды доверительно шепнул мне мой приятель капитан: «Старина никому не помеха. Под ногами не путается». Они старались уважать его как умели: время от времени то один, то другой заговаривал с ним о каких-то пустяках, но что он там говорил в ответ уже никого особо не заботило. Старик пережил свою силу, свое мастерство, даже свою мудрость. Он ходил в деревянных клогах, длинные зеленые носки грубой шерсти натягивал поверх штанов выше колена, а безволосый череп прикрывал чем-то похожим на шерстяную ночную шапочку. Без своего плаща с капюшоном он бы сошел за крестьянина. Чтобы помочь ему залезть на борт, протягивалось полдюжины рук, но после он был предоставлен своим мыслям. Разумеется, никаких работ он не выполнял, лишь иногда мог бросить веревку на окрик: «Эй, старик, страви конец, вон, под рукой» – или что-нибудь в этом роде.

На посмеивание в глубине капюшона никто не обратил внимания. Дед никак не мог угомониться и явно наслаждался своим приступом смеха. Он, очевидно, сохранил почти детскую непосредственность, и его легко было позабавить. Когда же его бурное веселье исчерпало себя, он заметил профессионально уверенным, хоть и дрожащим, голосом:

«В такую ночь работы не жди».

Никто не ответил. Это было понятно и так. Ни один парус не зайдет в порт в такую безветренную ночь, полную призрачного великолепия и одухотворенного безмолвия. Нам предстояло праздно скользить туда-сюда, оставаясь в заданных координатах, и, если на заре не поднимется свежий бриз, еще до восхода причалить к небольшому островку, сгустком застывшего лунного света сиявшему в двух милях от нас, чтобы «преломить корку хлеба и хлебнуть из бутыли вина». Я прекрасно знал порядок. Пузатая лодка, выгрузив гурьбу лоцманов, прижмется облегченным боком к самой скале – в добром расположении духа античное море бывает благосклонным, даже ласковым. Преломив корку и глотнув вина – у этой воздержанной братии больше и не водилось, – лоцманы будут коротать время, топчась по усеянным морской солью каменным глыбам и согревая дыханием натруженные пальцы. Один-два мизантропа отсядут ото всех и, подобно морским птицам-отшельникам, взгромоздятся на валуны. Более общительные станут крикливо судачить, сбившись в размахивающие руками кружки. Из приютившей меня команды непременно найдется один, кто нацелится на пустой горизонт, прильнув к длинной подзорной трубе. Тяжелая, латунная – убить можно, – она принадлежала всем и постоянно переходила из рук в руки, которые настраивали ее, поворачивая в разные стороны. Затем около полудня (это была короткая смена, длинная тянется полные сутки) другая лоцманская лодка сменит нас, и мы проследуем к древнему финикийскому порту, за которым с пыльного хребта засушливого холма присматривает разлинованная красным по белому громада Нотр-Дам-де-ла-Гард.

Все прошло, как я и предполагал, – в точности как и в предыдущий раз. Правда, случилось и нечто непредвиденное, благодаря чему я и вспоминаю здесь свою последнюю лоцманскую вахту. Именно в этот раз, впервые в жизни, моя рука прикоснулась к борту английского корабля.

Ветер на рассвете так и не поднялся, и только ровный легкий бриз пробирал все резче, а небо на востоке становилось все ярче и прозрачнее в лучах чистого, белого света. Мы все еще были на островке, когда кто-то увидел в подзорную трубу пароход – черное пятнышко, как насекомое, село на нитку горизонта. Судно уверенно приближалось и вскоре нарисовалось целиком, скрывая только корпус ниже ватерлинии. За стройным силуэтом, наискосок от восходящего солнца, тянулась длинная полоса дыма. Мы быстро погрузились на борт и направились к трофею, но лодка наша едва набирала три мили в час.

Это был большой, высококлассный грузовой пароход, каких больше не встретишь в морях: черный корпус с белыми надстройками, с тремя мощными мачтами и множеством рей в носовой части. Два рулевых у огромного штурвала – о паровых усилителях в те времена еще и не слышали – и рядом на мостике три грузные фигуры в плотных синих бушлатах, c красными лицами, в туго повязанных шарфах и фуражках – вероятно, весь командный состав судна. Есть корабли, название которых я позабыл, хоть и видел не раз и хорошо помню их обличье, но имя судна, явившегося в лучах бледного зябкого восхода лишь однажды много лет назад, я помню до сих пор. Да и мог ли я позабыть его – ведь это был первый английский корабль, чьего борта коснулась моя рука! Он носил имя – я по буквам прочел его на крамболе – Джеймса Уэстолла. Не очень-то романтично, скажете вы. То было имя весьма солидного, известного и всемерно уважаемого судовладельца из Северной Англии. Джеймс Уэстолл! Чем не название для почтенного работящего судна? Само сочетание букв оживает передо мной, проникнутое романтическим ощущением, которое я испытал, увидев совершенное изящество парохода, парящего в аскетически чистом свете.