Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Первым делом я нанес визит уже известной вам сеньорите Дилетанте анархистского движения. Встретила она меня более чем любезно. Я решил, что о химической и прочей деятельности на верхнем этаже дома на Гермионовой улице она не осведомлена. Видимо, из всех «занятий» анархистов ей было известно только об издании агитационных материалов. Во всем ее поведении читались обычные симптомы холодного исступления, свойственные подобным натурам. И из-под пера ее вышло немало пылких статей с апокалиптическими концовками. Я видел, как она упивалась собой – об этом говорили и жесты, и смертельно серьезное выражение лица.

Большие глаза, высокий лоб, голова, как у античной скульптуры, увенчанная копной великолепных каштановых волос, которые она укладывала в затейливую прическу, невероятно красящую ее, – все это складывалось в удивительно цельный образ. Здесь же был ее брат, бровастый юноша в красном шейном платке. Меня поразило, что этот задумчивый юноша, казалось, пребывал во мраке неведения обо всем, что его окружало, да и о себе самом. Спустя некоторое время в комнату вошел высокий молодой человек. Гладко, до синевы, выбритый, с тяжелым, волевым подбородком – в облике вошедшего было что-то от молчаливого трагика или фанатичного священника – такой, со сдвинутыми черными бровями, ну вы понимаете. Очень импозантный молодой человек. Первым делом он обменялся со всеми крепким, энергичным рукопожатием. Юная леди подошла ко мне и шепнула с нежностью: „Товарищ Севрин“.

Я видел его впервые. Едва обмолвившись с нами, он сел рядом с девушкой, и они тут же углубились в серьезный разговор. Она подалась из глубокого кресла вперед и положила изящный округлый подбородок на прекрасную белую руку. Он внимательно смотрел ей в глаза. Весь их вид говорил о сердечной связи, настоящей и глубокой, как перед лицом смерти. Полагаю, преданность передовым идеям и революционному произволу она считала неполной без любви к анархисту, в которой себя и убедила. А он, повторюсь, был очень импозантен, несмотря на свойственную фанатикам чернобровость. Пару раз взглянув на них украдкой, я убедился в подлинности его чувств. Если говорить о даме, то ее движения, в которых читались достоинство и сладострастие, снисходительность и обаяние, уступчивость и сдержанность, были безукоризненны, может быть даже слишком правдоподобны. Так она себе представляла проявления настоящей любви и воплощала это представление с большим искусством. И в этом смысле она, вне всяких сомнений, тоже была искренна. Поза, но – идеальная!

Оставшись с сеньоритой Дилетанте наедине, я осторожно сообщил ей о цели своего визита и намекнул о наших подозрениях. Мне было интересно, что она скажет в ответ, и я почти ожидал невольного, быть может, признания. Но, прелестно изобразив обеспокоенность, она сказала: „Это очень серьезно“, – но искорки в ее глазах говорили: „Вот здорово!“ Ведь до тех пор ничего, кроме печатных воззваний, через нее не проходило. Она, разумеется, согласилась свести меня с Хорном, найти которого можно было только на Гермионовой улице, где до поры мне совсем не хотелось показываться.

Я встретился с Хорном. Он оказался фанатиком совсем другого склада. Я изложил ему выводы, к которым мы пришли в Брюсселе, и указал на череду серьезных неудач. „Я знаю, как заставить трястись от ужаса этих обожравшихся мразей“, – ответил он с неожиданным для меня возбуждением.

И он рассказал мне, что из подвала дома на Гермионовой улице они с товарищами прорыли ход в погреб под зданием известного уже вам государственного учреждения. Подорвать целое крыло здания было решено, как только будет собрано достаточно взрывчатки. Нелепость этого решения потрясла бы меня еще сильнее, если бы смысл существования нашего центра на Гермионовой уже не стоял под большим вопросом. На самом деле я полагал, что к тому времени он уже стал скорее полицейской западней, нежели подпольной ячейкой.

Сейчас необходимо было выяснить, что или, скорее, кто есть слабое звено, и я сумел, наконец, растолковать это Хорну. Он ошарашенно таращил глаза, ноздри его раздувались, как будто он учуял запах предательства.

И вот мы подошли к рабочему эпизоду, который, несомненно, поразит вас как своего рода сценическое ухищрение. А что оставалось делать? Передо мной стояла задача выявить неблагонадежного члена группы. Но с одинаковой вероятностью им мог оказаться любой. Едва ли удалось бы установить слежку за каждым. К тому же от слежки не так сложно уйти. Так или иначе, это требует времени, а опасность уже была нешуточная. Я не сомневался, что в конечном итоге полиция нагрянет на Гермионову улицу, хотя там, очевидно, настолько доверяли информатору, что за домом до сих пор даже не установили наблюдение. Хорн разделял мою уверенность. В сложившихся обстоятельствах это был тревожный симптом. Действовать нужно было незамедлительно.

Я решил устроить облаву сам. Понимаете? Роль полицейских должны были исполнять надежные товарищи из другой группы. Заговор внутри заговора. Цель вам, разумеется, ясна. Я надеялся, что при явной угрозе ареста осведомитель чем-нибудь себя выдаст; например, необдуманным поступком или попросту беспечностью. Конечно, мы рисковали: мы могли полностью провалиться, хуже того, сопротивление или попытка к бегству могли привести к настоящим жертвам. Ведь, как вы прекрасно понимаете, группу на Гермионовой нужно было непременно застать врасплох – ровно как в скором времени сделала бы настоящая полиция. Осведомитель был одним из них, и только Хорна можно было посвятить в мой план.

Не стану рассказывать вам о приготовлениях во всех подробностях. Организовать такую операцию было непросто, однако в итоге все вышло очень даже хорошо и по-настоящему убедительно. Подставные полицейские ворвались в ресторан. Ставни захлопнулись. Сюрприз удался. Бо́льшая часть группы находилась во втором подвале, они расширяли подкоп, ведущий в подвалы крупного государственного учреждения. При первом же сигнале тревоги несколько товарищей поспешно ретировались в те самые катакомбы, которые в случае настоящей облавы, без сомнений, стали бы для них ловушкой. Но о них в тот момент мы не беспокоились. Опасности они не представляли.

Гораздо более серьезную тревогу и у Хорна, и у меня вызывал последний этаж. Именно там, среди банок с „Сухими супами Стоуна“ товарищ по прозвищу Профессор, бывший студент-естественник, совершенствовал новые детонаторы. Это был задумчивый, уверенный в себе юноша, маленького роста, с болезненно бледным лицом за большими круглыми очками. Мы опасались, что, узнав об облаве, он подорвет себя и погребет нас под обломками дома. Я поспешил наверх и застал его уже в дверях, начеку – он прислушивался, по его собственным словам, к «подозрительному шуму внизу». Не успел я до конца объяснить ему, в чем дело, как он, презрительно пожав плечами, вернулся к своим весам и пробиркам. Он являл собой образец истинного революционера без страха и упрека. Взрывчатые вещества были его верой и надеждой, его щитом и мечом. Он погиб через несколько лет после этих событий в тайной лаборатории – от преждевременного взрыва одного из своих усовершенствованных детонаторов.