Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Он опустил голову, прикусив нижнюю губу. С ним произошла перемена, Севрин стал задумчив и сосредоточенно спокоен. Однако дышал он тяжело. Бока ходили ходуном, ноздри раздувались, и это странно контрастировало и с мрачным образом монаха-фанатика в молитвенной позе, и с лицом актера, который готовится исполнить то самое страшное, что требует от него роль. Стоя перед ним, вещал Хорн – неистовый, бородатый, как вдохновенный пророк-обличитель в пустыне. Два фанатика. Да они созданы, чтобы понять друг друга. Вы удивлены? Вы, наверное, думали, что они станут с пеной у рта рычать друг на друга?»

Я поспешил возразить, что нисколько не удивлен и ничего такого не подумал; что анархисты вообще – народ для меня совершенно непостижимый, мне не понятны ни мысли их, ни мораль, ни логика, ни чувства, ни даже их физиология. Икс, как обычно, пропустил мое заявление мимо ушей и продолжил: «Хорн разразился длинной тирадой. Он осыпал его суровыми упреками, не утирая слез, которые лились у него из глаз и скатывались по черной бороде. Дыхание Севрина все учащалось. Когда он, наконец, заговорил, все ловили каждое его слово.

„Не будь дураком, Хорн, – начал он. – Мною двигали совсем не те мотивы, что ты мне приписываешь, и тебе это отлично известно“.

И вдруг, в мгновение ока, он изменился, словно окаменел под испепеляющими взглядами.

„Я срывал ваши операции, я обманывал, я предавал вас – по убеждению. – Он отвернулся от Хорна и еще раз повторил свои слова, обращаясь к юной леди: – По убеждению“.

Ни единый мускул не дрогнул на ее лице – это потрясающе. Полагаю, ни один из жестов ее репертуара не соответствовал моменту. Действительно, не часто попадаешь в такие ситуации.

„Это же ясно, как белый день, – добавил он. – Понимаете ли вы, что это значит? По убеждению!“

А она так и стояла не шелохнувшись. Просто не знала, что делать. Но злополучный наш злодей уже готов был дать своей партнерше возможность закончить это представление красивым и правильным жестом.

„Я почувствовал в себе силу изменить вас, чтобы вы разделили мои убеждения“, – страстно говорил он. Казалось, не помнил себя. Сделав шаг к ней, он то ли споткнулся, то ли склонился, чтобы коснуться подола ее платья. И вот настало время подобающего жеста. Она отдернула край юбки от его оскверняющих прикосновений и отвернулась, гордо вздернув подбородок. Это было сыграно великолепно, в этом жесте проявилась и незапятнанная честь, и непорочность высоконравственного дилетанта.

Лучше не придумаешь. На Севрина это, по всей видимости, тоже произвело впечатление, да такое, что он отвернулся. Но теперь перед ним никого не оказалось. Он стал вновь страшно пыхтеть, поспешно пытаясь нащупать что-то в кармане жилета. Затем поднес руку к губам. Он сделал это украдкой и сразу после этого переменился. Из-за затрудненного дыхания он был похож на человека, только что уходившего от погони. Но вот напряженные усилия сменила странная отрешенность, внезапное и полное безразличие. Гонка окончена. Наблюдать дальнейшее мне не хотелось. Я прекрасно знал, чем это закончится. Не говоря ни слова, я взял девушку под руку и повел ее к лестнице.

Ее брат шел за нами. Не успели мы пройти и половины лестничного пролета, как у нее стали подкашиваться ноги, она как будто не могла переставлять их по ступеням. Чтобы подняться, нам пришлось тянуть ее и подталкивать. По коридору она плелась, повиснув на моей руке, согнувшись беспомощно, как старуха. Мы вышли на пустую улицу, через приоткрытую дверь, пошатываясь, как подвыпившие гуляки. На углу остановили пролетку. Старик-кучер с мрачным презрением смотрел на наши попытки усадить ее. За время поездки я дважды почувствовал, как она в полуобмороке обмякает на моем плече. Сидевший напротив юнец в бриджах молчал как рыба и был тише воды ниже травы, пока не спрыгнул с пролетки с ключом от входной двери.

У дверей гостиной девушка высвободила руку и пошла первой, придерживаясь за спинки стульев. Она отшпилила шляпу и, словно это лишило ее последних сил, боком бросилась в глубокое кресло, даже не сняв плаща, уткнулась в подушку. Любящий брат молча возник перед ней со стаканом воды. Она движением руки отстранила его. Он выпил воду сам и отошел в дальний угол, куда-то за рояль. Все было тихо в комнате, где я впервые увидел Севрина, великого антианархиста, очарованного и завороженного безупречными ужимками, что передаются из поколения в поколение и в определенных кругах прекрасно заменяют чувства. Полагаю, те же воспоминания посетили и ее. Плечи ее вдруг затряслись. Нервный припадок чистой воды. Успокоившись, она изобразила твердость: „Как поступают с такими людьми? Что с ним сделают?“

„Ничего. С ним уже ничего не поделаешь“, – уверил я ее, ни капли не солгав. Я знал почти наверняка, что он умер не позднее чем через двадцать минут после того, как поднес руку к губам. Уж если в своем фанатичном антианархизме Севрин зашел так далеко, что он носил в кармане яд, лишь бы враги не смогли совершить правую месть, то он, конечно, позаботился и о средстве, которое при случае не подведет.

Она злобно фыркнула. На щеках выступили красные пятна, глаза лихорадочно блестели.

„Приходилось ли кому-нибудь переживать такой ужас? Только подумать, что этот человек держал меня за руку! Чудовищно! – По лицу пробежала судорога, она еле сдерживала слезы. – Если что-то в этом мире и вызывало во мне доверие, так это высокие помыслы Севрина“.

Тут она начала тихо плакать, и это принесло ей облегчение. Затем, сквозь слезы, даже с некоторой обидой проговорила: „Что это он мне там сказал? „По убеждению!“ Какая подлая насмешка! Что он имел в виду?“

„Этого, моя дорогая юная леди, – мягко сказал я – ни я, ни кто другой не сможет вам объяснить“».

Мистер Икс стряхнул крошку с пиджака.

«И в ее отношении это была святая правда. Зато Хорн, например, все отлично понял; понял и я, особенно после того, как мы посетили жилище Севрина, которое находилось в мрачном переулке высшей степени респектабельного квартала. Хорна знали там как друга, и мы без труда проникли внутрь. Впуская нас, неряшливая горничная вскользь заметила: „Мистер Севрин сегодня не ночевал дома“. Во исполнение долга мы взломали пару ящиков стола и обнаружили кое-какие полезные сведения. Самым интересным открытием стал дневник Севрина; этот человек, занятый таким смертоносным ремеслом, оказывается, имел слабость делать записи самого компрометирующего характера. Его дела и помыслы лежали перед нами без прикрас. Но покойный не был против. Они вообще не бывают против.

„По убеждению“. Да. Еще на заре юности смутное, но страстное чувство человеколюбия довело его до самых суровых крайностей нигилизма и бунтарства. Впоследствии оптимизм его пошатнулся. Он усомнился, запутался. Вы, должно быть, слышали о новообращенных атеистах. Часто именно они становятся опасными фанатиками, при этом суть остается прежней. После того, как он познакомился с нашей барышней, в дневнике стали появляться весьма странные любовно-политические пассажи. Ее величественные ужимки он принял за чистую монету и относился к ним со всей серьезностью. Он мечтал обратить ее в свою веру. Но все это едва ли вам интересно. Что же касается финала, не знаю, помните ли вы – с тех пор прошло довольно много лет, – была такая сенсационная статья „Тайна Гермионовой улицы“. В подвале пустующего дома обнаружен труп мужчины. Расследование. Аресты. Многочисленные версии. Далее – тишина. Характерный финал для безвестных страстотерпцев и мучеников. Все дело в том, что ему не хватило оптимизма. Чтобы стать настоящим бунтарем и непримиримым борцом с социальным строем, нужно, подобно Хорну, быть свирепым, деспотичным, беспощадным, несгибаемым оптимистом».