Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Собравшись последовать их примеру – а уже была половина десятого, – Граф вспомнил, что у него при себе довольно крупная сумма денег. Поэтому он решил зайти в офис и внести большую ее часть в кассу отеля. Сделав это, он взял пролетку и отправился на набережную. Расплатившись, он немного прогулялся и вошел в парк со стороны Ларго ди Витторио.

Граф посмотрел на меня очень пристально. По его взгляду я понял, насколько он на самом деле восприимчив. Мельчайшие детали того вечера сохранились в его памяти, будто бы исполненные какого-то мистического смысла. И если он не упомянул цвет лошади и внешность извозчика, то только по причине излишнего волнения, с которым, кстати, мужественно боролся.

Как я уже упоминал, Граф вошел в парк со стороны Ларго ди Витторио. Villa Nazionale – это городской парк отдыха со множеством лужаек, кустов и цветочных клумб. Он раскинулся между домами, стоящими вдоль Ривьера ди Чиаджа, и берегом залива. Во всю его длину тянутся почти параллельные аллеи деревьев – это стоит отметить особо. Со стороны Ривьера ди Чиаджа, совсем рядом с оградой парка, проходит трамвайная линия. Сад и море разделяет довольно широкая набережная, в хорошую погоду здесь прогуливается модная публика, а за невысокой каменной оградой с мягким шелестом плещется Средиземное море.

Набережная – важная часть ночной жизни Неаполя. По вечерам на ней всегда полно экипажей, чьи фонари словно рой двигающихся парами светлячков. Одни еле тащатся, другие быстро мчатся под тонкой неподвижной линией электрических фонарей, очерчивающих берег. Высоко над землей, над гулом голосов, громадами домов и блеском огней, завис, простираясь над безмолвной чернотой моря, еще один сверкающий рой – из звезд.

Сам сад освещен не очень хорошо. Наш друг двигался в теплом полумраке в направлении светящегося в отдалении пространства, чье холодное голубоватое сияние разливалось во всю ширину парка. Сквозь темные стволы деревьев и чернеющую массу листвы это волшебное место дышало мелодичными звуками, которые перемежались порывами духовых, внезапным грохотом железа и глухим дрожащим гулом.

По мере приближения все эти звуки сливались в замысловатую какофонию, в которой музыкальные фразы уверенно прорывались сквозь приглушенный шум голосов и шарканье по гравию танцевальной площадки. Огромная толпа, погруженная в облако электрического света, будто в ванну с легкой светящейся жидкостью, изливаемой из сияющих сфер, колыхалась вокруг оркестра. Еще несколько сотен сидели поодаль в расставленных почти ровными кругами креслах, подставляя себя волнам благозвучия, уходящим дальше в темноту. Граф слился с толпой, предавшись вместе с ней безмятежному блаженству. Он наслаждался музыкой и рассматривал окружающих. Все из приличного общества: матери с дочерьми, родители с детьми, юные дамы со своими кавалерами. Все они болтали, улыбались, кивали друг другу. Множество очаровательных лиц и красивых нарядов. Попадались, конечно, и более оригинальные персонажи: седовласые, седоусые старики и офицеры в форме, толстяки и невероятно худые. Но больше всего было, сказал Граф, итальянских юношей южного типа, с бесцветными гладкими лицами, маленькими черными как смоль усиками и влажными черными глазами. Глазами, которые прекрасно могут излучать как вожделение, так и угрозу.

Выбравшись из толпы, Граф присел за столик на террасе кафе и заказал лимонад. За столиком уже сидел молодой человек именно такого типа. Юноша угрюмо смотрел на стоящий перед ним пустой стакан и, подняв взгляд лишь однажды, быстро опустил глаза и нахлобучил шляпу. Вот так – тут Граф изобразил жест человека, надвигающего шляпу на самые брови, и продолжал:

– Я подумал про себя, он, видимо, чем-то опечален, что-то у него не так. У молодых людей ведь свои проблемы. Я не особо его рассмотрел. Заплатив за лимонад, я удалился.

Пока Граф прогуливался неподалеку от оркестра, ему показалось, что он дважды видел этого юношу в толпе. Один раз их глаза встретились. Вполне вероятно, это все-таки был его недавний сосед по столику. Но вокруг было так много похожих молодых людей, что Граф не был до конца уверен. Однако он не придал этому особого значения, разве только его поразило нескрываемое раздражение и досада на лице юноши.

Вскоре, устав от ощущения несвободы, которое случается испытать в толпе, Граф стал понемногу удаляться от оркестра. В отличие от суеты концертной площадки, мрачные аллеи манили обещанием одиночества и прохлады. Он пошел по одной из них, шагая неспешно, пока звук оркестра не стал еле слышен. Тогда он пошел в обратном направлении. Спустя некоторое время он опять повернулся. Так он проделал несколько раз, пока не заметил, что на одной из скамеек кто-то сидит.

Скамейка располагалась как раз между двумя фонарными столбами, в полумраке.

На краю сиденья, откинувшись на спинку, сидел человек. Ноги его были вытянуты, руки сложены, голова поникла на грудь. Он не шевелился, будто уснул. Но когда Граф проходил мимо в следующий раз, поза его изменилась: теперь он сидел, наклонившись вперед, локти упирались в колени, пальцы раскатывали сигарету. Поглощенный этим занятием, он не поднимал глаз.

Граф продолжал свой неспешный моцион, удаляясь от оркестра. Нетрудно представить себе, как он предается наслаждению (хотя и с присущей ему сдержанностью) благоуханием южной ночи и смягченными расстоянием звуками музыки.

Спустя некоторое время Граф приблизился к человеку на скамейке в третий раз. Он по-прежнему сидел в той же понурой позе, упершись локтями в колени. Высокий воротник и манжеты его рубашки были единственными светлыми пятнами в полутьме. Граф сказал, что заметил, как человек вскочил, будто бы собираясь уйти. Но не успел он и подумать, как мужчина уже стоял перед ним и спрашивал низким вежливым голосом, не будет ли сеньор так любезен дать ему прикурить.

Граф ответил на просьбу учтивым: «Конечно», – и опустил руки с намерением исследовать карманы брюк в поисках спичек.

– Я опустил руки, – сказал он, – но до карманов так и не добрался. Я почувствовал давление вот здесь. – Граф указал пальцем на точку под грудной костью – то самое место, откуда самураи начинают харакири, ритуальное самоубийство, совершаемое вследствие позора, оскорбления, несовместимого с тонкой душевной организацией.

– Я взглянул вниз, – продолжил Граф голосом с нотками благоговейного ужаса, – и что я вижу? Нож! Длинный нож…

– Вы же не хотите сказать, – воскликнул я в изумлении, – что вас вот так запросто ограбили в парке Вилла в пол-одиннадцатого вечера, в двух шагах от тысяч людей!

Он кивнул несколько раз, глядя на меня в упор.

– Кларнет, – добавил он задумчиво, – как раз заканчивал свое соло, и могу вас заверить, я слышал каждую ноту. И когда оркестр грянул фортиссимо, этот тип закатил глаза и сквозь зубы прошипел с величайшей яростью: «Молчать! Ни звука, или…»