Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Граф вдруг вспомнил о двадцатифранковой монете. Он объяснил, что французский золотой у него уже около трех лет. Он привык иметь его при себе, так, на всякий случай. Любой может стать жертвой карманника, но дерзкое, унизительное ограбление – совершенно другое дело.

Он увидел перед собой монументальную арку галереи Умберто на вершине знаменитой лестницы. Не теряя времени, Граф поднялся по ней и зашагал в направлении кафе Умберто. Все столики на улице были заняты – посетители выпивали на свежем воздухе. Но поскольку Граф хотел есть, он зашел в кафе. Помещение было разделено рядами квадратных колонн, облицованных высокими зеркалами. В ожидании ризотто Граф уселся в красное плюшевое кресло напротив одной из колонн. Мысли его опять вернулись к ужасному приключению.

Он думал о мрачном хорошо одетом молодом человеке, с которым он встретился взглядом в толпе у оркестра. Граф был уверен, что это и был грабитель. Мог ли он узнать его при встрече? Едва ли. Да он и не хотел встретить его снова. Лучше просто забыть это гнусное происшествие.

Граф беспокойно огляделся вокруг – где же его ризотто? И вдруг! Слева, напротив стены, – тот самый молодой человек. Он был один, на столе стояла бутылка какого-то вина или ликера и вода со льдом. Гладкие оливковые щеки, красные губы, черные как смоль усики галантно загнуты вверх. Блестящие черные глаза, слегка навыкате и затененные длинными ресницами, оставляли странное впечатление властного недовольства, которое можно увидеть лишь на бюстах некоторых римских императоров – несомненно, это был он. Ну точно, его тип. Граф торопливо отвел взгляд. Молодой офицер, читающий газету неподалеку, выглядел так же. Тот же тип. Два молодых человека, игравшие в шашки в другом конце зала, имели похожие черты…

Граф опустил голову, в глубине сердца страшась, что образ этого парня станет преследовать его вечно. Он приступил к ризотто. Вскоре он услышал, как молодой человек слева от него позвал официанта раздраженным голосом.

На его зов бросился не только его официант, но и двое других, обслуживавших соседние ряды. Вообще-то такое подобострастное рвение было несвойственно официантам кафе Умберто. Молодой человек буркнул что-то, и один из официантов понесся к ближайшей двери, крича в галерею: «Паскуале! Паскуале!»

Все знают старину Паскуале. Потрепанный старикашка вечно снует между столиками кафе, предлагая посетителям сигареты и спички, сигары, почтовые открытки. В общем, тот еще прохвост. Граф увидел, как седовласый небритый прохиндей вошел в кафе. Стеклянный сундучок на кожаном ремне висел у него на шее. По слову официанта он с неожиданной прытью рванул к молодому человеку, огибая столики. Молодому человеку понадобилась сигара, и она была предоставлена с величайшей угодливостью. Когда старый пройдоха уже ковылял к выходу, Граф вдруг подозвал его.

Паскуале приблизился с угодливо-почтительной улыбочкой, которая плохо гармонировала с алчно бегающими глазками. Оперев сундучок на стол, он, не говоря ни слова, открыл стеклянную крышку. Граф выбрал пачку сигарет и, исполненный жгучего любопытства, спросил как можно более небрежно:

– Скажи мне, Паскуале, кто этот молодой сеньор?

Пройдоха заговорщически склонился над коробкой.

– Это, сеньор Граф, – не поднимая глаз, он деловито перекладывал свои вещички, – это молодой кавалер из очень знатной семьи, родом из Бари. Здесь он учится в университете. И еще он старший – капо, в компании молодых людей – очень хороших молодых людей.

Он сделал паузу, напыжился, гордый своей осведомленностью, и осторожно пробормотал поясняющее все слово:

– Каморра, – и захлопнул крышку, – могущественная каморра, – выдохнул он, – даже преподаватели относятся к ней с уважением… одна лира и пятьдесят чентезимо, сеньор Граф.

Наш друг расплатился золотой монетой. Пока Паскуале искал сдачу, Граф обратил внимание, что молодой человек, несколько слов о котором так многое прояснили, тайком следил за платежом. Когда старый бродяга удалился со своим скарбом, Граф рассчитался с официантом и остался сидеть. Какое-то оцепенение, сказал он, нашло на него.

Наш «молодой человек» тоже расплатился по счету и, пересекая ряды столов, направился к зеркалу на ближайшей к Графу колонне. Он был во всем черном, и только бабочка была темно-зеленой. Граф оглянулся, и зловещий блеск в глазах другого испугал его. Молодой кавалер из Бари (если верить Паскуале, хотя он известный лгун) поправлял перед зеркалом бабочку и шляпу, приговаривая так, что было слышно только Графу. Он цедил сквозь зубы с тем оскорбительным ехидством, что порождается полнейшим презрением, при этом рассматривая себя в зеркале:

– Ха! Так у тебя было с собой золото, старый ты плут, жулик, старый негодяй! Но я еще с тобой поквитаюсь!

Злоба на его лице погасла, как гаснет вспышка молнии, и с мрачно-бесстрастной физиономией он вразвалочку вышел из кафе.

Рассказав этот последний эпизод, бедный Граф, дрожа, обмяк в кресле. Лоб его покрылся испариной. В самой сути этой злобы была какая-то беспредельная дерзость, которая потрясла даже меня. Представляю, каково было Графу при его чрезмерной чувствительности. Уверен, только природная утонченность помешала Графу вульгарно умереть от апоплексического удара прямо в кафе. Скажу без иронии, мне даже пришлось скрыть от него глубину моего сострадания. Он избегал всего чрезмерного, а мое сочувствие было поистине безграничным. Я не удивился, узнав, что неделю он пролежал в постели. Едва поправившись, он начал приготовления, чтобы покинуть Южную Италию навсегда.

И это при его твердом убеждении, что в другом климате он не протянет и года!

Мои аргументы не возымели ни малейшего эффекта. Его бегство было вызвано не страхом, хотя он как-то обмолвился: «Вы, видимо, не знаете, что такое каморра, мой дорогой друг. Теперь я для них мишень». Он не боялся того, что может произойти с ним. Однако его обостренное чувство собственного достоинства подверглось унизительному поруганию. Этого Граф не мог перенести. Ни один самурай с самым притязательным кодексом чести не готовился бы к харакири с большей решимостью. Для бедного Графа возвращение домой было равносильно самоубийству.

Есть такая формула неаполитанского патриотизма, предназначенная, я полагаю, для иностранцев: «Vedi Napoli e poi mori – увидеть Неаполь и умереть». Это выражение бьющего через край тщеславия, а все чрезмерное претило изысканной умеренности бедного Графа. И все же, когда я провожал его на вокзале, я поймал себя на мысли, что он, как это ни удивительно, поступает в полном соответствии с пафосом этой фразы. Vedi Napoli!.. Он увидел его, увидел во всей полноте – и теперь отправляется умирать. Он отбывает в свою могилу на шикарном поезде Международной компании спальных вагонов, через Триест и Вену.