Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Когда четыре длинных мрачных вагона двинулись от перрона, я снял шляпу со скорбным чувством, что отдаю дань уважения похоронному кортежу. Основательно постаревший, каменно-неподвижный профиль Графа уплывал от меня в освещенном окне – vedi Napoli e poi mori.

– Чушь собачья! Тут в Вестпорте лодочники эту байку который год курортникам травят. Нужно же как-то развлекать остолопов, что катаются на лодках за шиллинг с носа и задают дурацкие вопросы. Нет, ну надо такую глупость придумать – на лодке вдоль берега таскаться!.. Знай себе толкут воду в ступе. Понять не могу, зачем им это нужно! Их там даже не укачивает.

Рядом стояла забытая кружка пива. Сидели мы в небольшой респектабельной сигарной небольшой респектабельной гостиницы, а засидеться с ним допоздна меня заставила любовь к случайным знакомствам. Широкие, изборожденные морщинами бритые щеки; остриженный по линейке клок седых волос на подбородке – шевелясь при разговоре, он придавал словам еще больше весомости. Неизменно нахлобученная широкополая шляпа черного фетра выражала его презрение ко всему человечеству с его ханжеством и суетой.

Он походил на старого искателя приключений, остепенившегося после многочисленных передряг в самых мрачных уголках земли; однако у меня были все основания полагать, что он никогда не покидал пределов Англии. Из случайного разговора я сделал вывод, что в прошлом он был как-то связан с судоходством – точнее, с кораблями в порту. Это был незаурядный персонаж, что сразу привлекло мое внимание. Но дать ему четкую характеристику было не так-то просто, и ближе к концу недели я бросил эту затею, наделив его размытым определением «вальяжный старый грубиян».

Как-то дождливым днем, томимый беспросветной скукой, я зашел в сигарную. Он сидел там совершенно неподвижно, словно уличный факир. Это производило сильное впечатление. Я стал представлять себе, каким могло быть окружение такого человека, его личные связи, взгляды, нравственные принципы, его друзья и даже его жена – его, так сказать, среда, когда, к моему удивлению, он заговорил глубоким, глухим голосом.

Должен сказать, что с тех пор, как он прослышал, что я пишу рассказы, мое появление к завтраку отзывалось в нем невнятным ворчанием. Обычно он молчал, а немногие рубленые фразы его звучали грубовато. Я не сразу понял, что он желает поговорить о сочинительстве, что его интересовало, откуда берутся сюжеты для газет и журналов. Ну что такому скажешь? Но я умирал от скуки, погода на улице установилась несносная, и я решил проявить любезность.

– Выходит, ты сам придумываешь эти рассказы. Как они вообще тебе в голову приходят? – пророкотал он.

Я пояснил, что почти у каждого рассказа есть некая зацепка.

– Какая еще зацепка?

– Ну, например, – продолжил я, – я решил посмотреть на скалы и нанял лодку. Мой лодочник поведал мне о крушении, которое произошло в том месте около двадцати лет назад. За это вполне можно зацепиться и использовать для описательной части рассказа под названием, скажем, «В проливе».

Тут-то он и набросился на лодочников и курортников, внимающих их россказням. Не изменившись в лице, он выдал громогласное «Брехня!» – казалось, звук идет откуда-то из глубин его груди – и продолжил бурчать хрипло и отрывисто.

– Пялятся на эти дурацкие камни, кивают своими дурьими бо́шками (это он, вероятно, о туристах). Что они вообще себе думают? Человек – он что, раздутый бумажный пакет, что ли? Ударится об камни и лопнет к черту? Чушь собачья… Хороша зацепка! А может, вранье это все?!

Нужно представлять себе этого монументального грубияна с черным нимбом широкополой шляпы; и как он прорычал это, словно старый пёс, вскинув голову и уставившись в пустоту.

– Может и так! – воскликнул я. – Но даже если и вымысел, все-таки это зацепка, позволяющая увидеть скалы, бурю, о которой все толкуют, сильные волны и прочая, и прочая в человеческой перспективе. Борьба с силами природы и в итоге одна, скажем так, возвышенная…

– Тебе совсем до правды дела нет? – грубо перебил он.

– Не сказал бы, – ответил я уклончиво. – Говорят, что правда невероятней вымысла.

– Кто говорит? – пробурчал он.

– Да так, люди.

Я отвернулся к окну, мне тяжело было смотреть на этого заносчивого прохвоста, рука которого неподвижно лежала на столе. Полагаю, моя бесцеремонность спровоцировала его сравнительно длинную речь.

– Ты только посмотри на эти дурацкие камни! Как изюм в куске холодного пудинга.

И я посмотрел: целое поле черных точек, разбросанных по стальной глади моря, покрытых полупрозрачной пеленой серого тумана, сквозь который приглушенным белым пятном проглядывал утес, отливающий рассеянным, таинственным сиянием. Изящная и чудесная картина, нечто выразительное, вдохновляющее и пустынное, симфония в темных тонах – полотно Уистлера. Но слова, произнесенные в следующую секунду за моей спиной, заставили меня обернуться. Он прорычал что-то о своем презрении ко всем мифам о ревущем море и продолжил…

– Я – без всякой ерунды вот этой – гляжу на эти камни – скорей контора на память приходит – было дело, заглядывал когда-то – в Лондоне контора – переулок там один на задворках вокзала Кэннон-Стрит.

Он говорил, подбирая слова, не то чтоб сбивчиво, скорее отрывисто, то и дело переходя на просторечие.

– Связь весьма неочевидная, – заметил я, приближаясь к нему.

– Связь? Какая, к дьяволу, связь! Это несчастный случай был.

– И все же, – говорю, – у всякого случая есть свои причины и следствия, и если их прояснить…

Оставаясь недвижим, он как будто навострил уши.

– Ага, прояснить. Уж ты бы прояснил. Разбежался. Нет тут никакой морской романтики. Но ты-то из головы сможешь повыдумать – если охота.

– Смогу, если понадобится, – парировал я. – Иногда имеет смысл повыдумать из головы, а иногда – незачем. В этой истории и придумывать ничего не надо. В ней и так все есть.

Меня забавляло говорить с ним в такой манере. Он принялся размышлять вслух о том, что писатели жадны до денег, как и все, кому приходится вертеться, чтобы заработать себе на кусок хлеба; и на что только люди не пойдут ради денег… Есть такие.

Затем он прошелся по морской профессии. Дурацкая профессия, сказал он. Ни возможностей, ни опыта, ни разнообразия – ничего в ней нету. Он признал, что среди моряков есть достойные мужи, но на берегу они тонут. Беспомощны как дети. Вот, например, капитан Гарри Данбар: хороший моряк, и шкипер уважаемый. Здоровяк; короткие седеющие баки, лицо благородное, голосистый. Хороший мужик, но наивный, как ребенок.

– Это вы о капитане «Сагамора», – сказал я со знанием дела.

На мою реплику он отозвался пренебрежительным «само собой» и уставился на стену, где ему как будто рисовалась та самая контора в городе, «на задворках вокзала Кэннон-Стрит». Затем, отрывисто бормоча, то и дело нервно вздергивая подбородок, начал он свое разрозненное описание.