Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Поспешив вниз, я стал свидетелем впечатляющей сцены, которая разыгрывалась в полутьме просторного подвала. Человек в роли инспектора (а роль свою он знал не понаслышке) резким голосом раздавал фальшивые приказы фальшивым подчиненным, требуя вывести арестованных. Очевидно, до сих пор ничего так и не прояснилось. Хорн, мрачный и угрюмый, стоял, скрестив руки на груди. Он терпеливо ждал неприятной развязки, и стоическое выражение его лица как нельзя лучше подходило ситуации. В полумраке я заметил, как один из товарищей с Гермионовой улицы втихаря жует и проглатывает клочок бумаги. Полагаю, какой-то компромат; возможно, всего лишь имена и адреса. Настоящий, верный „товарищ“. Но скрытое злорадство, которое порой таится на дне людского сочувствия, заставило меня усмехнуться этому совершенно непрошенному представлению.

В остальном рискованный эксперимент или, если вам угодно, театрализованная акция, похоже, провалилась. Длить этот спектакль не имело смысла; но объяснение поставило бы нас в неудобное и даже опасное положение. Парень, который съел записку, будет в ярости. Ребята, что пустились наутек, тоже разозлятся.

К моему пущему раздражению, дверь в другую часть подвала, где находились печатные станки, распахнулась, и появилась наша юная революционерка. Черный силуэт в облегающем платье и большой шляпе возник в мерцающем свете газового фонаря. За ее плечом я различил изогнутые брови и красный шейный платок ее брата.

Только их сейчас и не хватало! В тот вечер они были на любительском концерте в пользу бедняков; но она пожелала уйти пораньше, чтобы по пути домой зайти на Гермионову, якобы поработать. В ее обязанности входило править гранки итальянского и французского изданий „Набата“ и „Смутьяна“».

«Боже мой!» – пробормотал я. Однажды мне довелось пролистать несколько номеров подобных изданий. По мне так трудно представить менее подходящее чтиво для юной леди. В своем роде эти листки были самыми прогрессивными; если под «прогрессивностью» понимать выход за рамки всего разумного и приличного. Один призывал к ликвидации всех общественных и родственных связей; другой пропагандировал планомерные убийства. Этот образ – юная особа, хладнокровно исправляющая ошибки в гранках таких вот мерзостей, – был для меня невыносим, поскольку совершенно не вязался с моими представлениями о женской природе. Мистер Икс пристально посмотрел на меня и продолжил:

«Однако я полагаю, что пришла она главным образом затем, чтобы еще раз испытать силу своих чар на Севрине, по-королевски снизойти до своего коленопреклоненного обожателя. Она знала – и о своей власти, и о его благоговении, и наслаждалась этим абсолютно, осмелюсь выразиться, целомудренно. У нас нет оснований винить ее ни в беспринципности, ни в безнравственности. Ведь женским чарам, как острому мужскому уму, закон не писан. Разве не так?»

Любопытство взяло верх над желанием выразить свое отвращение к этой безнравственной доктрине.

«И что же случилось дальше?» – поспешил спросить я.

Небрежным движением левой руки Икс продолжал медленно крошить кусочек хлеба.

«То, что случилось, – признался он, – в результате спасло ситуацию».

«Она дала вам возможность закончить этот дурной фарс», – предположил я.

«Да, – сказал он, сохраняя невозмутимый вид. – Фарс вскоре закончился. Через пару минут. И закончился удачно. Если бы не она, все могло бы обернуться плохо. Ее брат, разумеется, не в счет. Чуть раньше они незаметно проскользнули в дом. В подвал-типографию вел отдельный вход. Никого там не найдя, она уселась за гранки, думая, что Севрин вот-вот вернется к работе. Но он все не появлялся. Она потеряла терпение, услышала из-за двери шум в другой части подвала и, конечно же, пошла посмотреть, что происходит.

Севрин был с нами. Сначала мне почудилось, что он больше других поражен облавой. На долю секунды его как будто парализовало. Он стоял как вкопанный, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Одинокий газовый рожок неровно горел рядом с его головой; остальные огни потушили при первом же сигнале тревоги. Из своего темного угла я наблюдал, как выражение озадаченной, взволнованной бдительности появилось на его гладковыбритом актерском лице. Он нахмурил густые брови и досадливо скривил рот. Он был зол. По всей вероятности, он уже просчитал подобный ход в игре, и я пожалел, что с самого начала не доверился ему и не посвятил его в свой план.

Однако с появлением девицы он определенно встревожился. Это было очевидно. И тревога, как я мог заметить, лишь возросла. Выражение его лица изменилось на удивление резко. И я не мог понять почему. Я еще ни о чем не догадывался и попросту удивился столь разительной перемене в его лице. Он, конечно же, не мог знать, что она была в другой части подвала; но это едва ли объясняло эффект, который произвело ее появление. На секунду показалось, что он вдруг сделался слабоумным. Он разинул рот, будто хотел закричать или просто ахнуть. Но закричал другой. Другим оказался героический товарищ, тот самый, что проглотил записку. С присутствием духа, достойным уважения, он издал предостерегающий вопль:

„Это полиция! Назад! Назад! Бегите и заприте за собой дверь!“

Предостережение было как нельзя кстати, но вместо того чтобы скрыться, девушка продолжала идти вперед, а за ней следовал ее длиннолицый братец в твидовом пиджаке и бриджах – в этом костюме он, бывало, развлекал приунывший пролетариат комическими куплетами. Она не то чтоб не расслышала – в слове „полиция“ невозможно ошибиться, – но будто просто не в силах была остановиться. В ее походке не было легкости и напора видной анархистки-дилетантки, блистающей среди привыкших к бедности профессиональных борцов. Напротив, она вздернула плечи и плотно прижала локти к бокам, словно пыталась съежится внутрь себя.

Она не сводила глаз с Севрина: полагаю, в этот момент она видела в нем мужчину, а не анархиста. И все шла вперед, что в целом – вполне в порядке вещей. При всей напускной независимости девушки ее сословия привыкли думать, что их как-то особенно оберегают, и, в общем, так и есть. Этим чувством защищенности объясняется девять из десяти смелых выходок, которые они себе позволяют. В лице ни кровинки. Настоящее привидение! Только представьте: до нее вдруг доходит жестокая правда, что теперь она – человек, которому приходится убегать от полицейских! Однако причиной ее бледности было скорее негодование, впрочем, были и некоторые опасения за неприкосновенность своей личности, и даже смутный страх грубой силы. Она, само собой, обратилась к мужчине, коим по собственной прихоти восхищалась и перед которым вроде как благоговела, – к мужчине, который не может спасовать и выручит ее из любой передряги».