Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Приговор обрекал его на медленную смерть. В шахтах людей погребали заживо, редко кто выдерживали более трех лет. Однако, когда по истечении этого срока стало известно, что он все еще жив, в ответ на прошение родителей и в виде исключительной милости ему было позволено служить рядовым на Кавказе. Любые контакты с ним были запрещены. Он был лишен всех прав. Он существовал только для страданий, для всего остального он как будто умер. Малышка, которую он так боялся разбудить, когда целовал ее в колыбели, по смерти князя Яна унаследовала все состояние. Ее существование спасло их обширные земли от конфискации.

Только через двадцать пять лет князь Роман, абсолютно глухой, с подорванным здоровьем, получил разрешение вернуться в Польшу. Его дочь вышла замуж за блестящего польско-австрийского вельможу и, вращаясь в космополитичных сферах высшей европейской аристократии, жила главным образом за границей – в Ницце и Вене. Он же поселился в одном из ее поместий, не в том, что с роскошной резиденцией, а там, где стоял небольшой скромный дом. С дочерью он виделся крайне редко.

Но князь Роман отнюдь не закрылся от мира, как человек, свершивший на своем поприще все. Напротив, в частных делах и общественной жизни округи мало что делалось без его совета и помощи, к нему обращались все – и всегда не напрасно. Известно, что жизнь свою он посвятил согражданам. Особенно благоволил он бывшим ссыльным, которым помогал деньгами и советом, улаживал их дела и подыскивал средства к существованию.

От своего дяди я слышал много историй про самоотверженное служение князя, в котором он всегда руководствовался простой мудростью, высокой нравственностью и самими строгими представлениями о честности в делах – как личных, так и общественных. Благодаря той встрече в бильярдной, его образ до сих пор жив в моей памяти. Стремясь поскорее услышать рассказ про того сволочного волка, я мимолетно соприкоснулся с человеком, который, как никто другой, умел глубоко чувствовать, непоколебимо верить, любить всей душой.

До сих пор я вспоминаю это рукопожатие, когда князь своей костлявой, морщинистой рукой сжал мою покрытую чернилами ладошку, и наполовину серьезный, наполовину насмешливый взгляд моего дяди, когда тот смотрел на своего нашкодившего племянника.

Они пошли дальше и скоро позабыли о мальчишке. Я же не двинулся с места; я смотрел им вслед не то чтобы с разочарованием, скорее озадаченный этим князем, совсем не как из сказок. Они очень медленно двигались по комнате. У двери в следующую комнату князь остановился, и я услышал и, кажется, до сих пор слышу его голос: „Буду благодарен, если вы напишете в Вену о кандидате на этот пост. Это весьма достойный товарищ, и ваша рекомендация может стать решающей“.

Дядя повернулся к нему, лицо его выражало искреннее удивление. На нем недвусмысленно читалось: неужели ей нужны какие-то еще рекомендации, помимо отцовской? Князь моментально уловил его выражение и снова заговорил с интонацией человека, долгие годы не слышавшего свой голос, в беззвучном мире которого обитают только молчаливые тени. Я до сего дня помню дословно, что он сказал: „Я прошу вас, потому что моя дочь и зять, видите ли, считают, что я не разбираюсь в людях. Им кажется, что я слишком доверяю чувствам“».

1911

Сумеречный свет медленно угасал за единственным окном, и бесцветное свечение его огромного квадрата резко очерчивалось сгущающейся полутьмой комнаты.

Комната была длинной. Ночь неудержимым потоком устремлялась в ее глубину, туда, где взволнованный мужской шепот то прерывался, то с жаром звучал вновь, как будто разбиваясь о еле слышные, бесконечной грусти исполненные ответы.

И вот ответа не последовало. Тогда он медленно поднялся с колен над едва различимой широкой тахтой, на которой с трудом угадывался силуэт полулежащей женщины, и встав, вытянулся почти до потолка. Темнота полностью поглощала его фигуру, и выделялся только белый воротничок, да тускло поблескивали медные пуговицы на мундире.

На мгновение он замер над ней – таинственный и мужественный в своей неподвижности, потом опустился на стоящий неподалеку стул. Он мог разглядеть лишь размытые очертания обращенного к нему лица и ее бледные руки, покоящиеся на черном платье. Еще мгновенье назад эти руки отдавались его поцелуям, а теперь, словно после непосильного труда, оставались неподвижны.

Он не смел произнести ни звука, пасуя, как всякий мужчина, перед обыденной стороной существования. Как всегда, женщина оказалась смелее. Она первой нарушила тишину – голос ее звучал почти бесстрастно, в то время как сама она содрогалось от противоречивых чувств.

«Расскажи мне что-нибудь», – попросила она.

Полумрак скрыл его удивление и последовавшую улыбку. Разве он не сказал ей только что самые важные на свете слова – и уже не впервые?

«Что же мне рассказать тебе?» – спросил он успокаивающим ровным голосом. Он уже чувствовал благодарность за ту решительность в ее тоне, что ослабила напряжение.

«Расскажи мне сказку».

«Сказку?!» – искренне удивился он.

«Да. Почему бы и нет?»

Эти слова прозвучали слегка раздраженно, с оттенком сумасбродства обожаемой женщины, прихоть которой сколь непредсказуема, столь и обязательна к исполнению, даже если ставит в тупик.

«Почему бы и нет?» – повторил он с легкой насмешкой, как будто она попросила его достать луну. Теперь он даже немного злился на нее за легкость, с которой женщина сбрасывает эмоцию, как роскошное платье.

Он услышал, как она немного робко и с какой-то трепещущей интонацией, заставившей его задуматься о полете бабочки, произнесла:

«Раньше ты так хорошо рассказывал… рассказывал свои простые истории про… про службу. По крайней мере мне было интересно. До войны… до войны ты делал это просто… просто мастерски».

«Правда? – произнес он, невольно помрачнев. – Но сейчас, видишь ли, война», – продолжил он таким неживым, ровным тоном, что она почувствовала, как легкий холод коснулся ее плеч. Но она все же настаивала, ибо на свете нет ничего незыблемее женских капризов.

«Сказка может быть и не об этом мире», – пояснила она.

«Ты хочешь сказку об ином, о лучшем мире? – деловито поинтересовался он. – Для этого придется вызвать тех, кто уже туда отправился».

«Нет. Я не об этом. Я имею в виду другой… не наш мир. В нашей вселенной – а не в раю».

«Это уже легче. Но ты забываешь, что у меня всего пять дней отпуска».

«Да, я ведь тоже освободилась всего на пять дней от… от своих обязанностей».

«Мне нравится это слово».

«Какое слово?»

«Обязанности».

«Порой это просто невыносимо».

«Это потому что тебе кажется, что они тебя ограничивают. А это вовсе не так. В обязанностях есть бесконечность и… и столько… всего…»