Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Однако теперь ситуация изменилась. Как бывший офицер императорской гвардии, этот повстанец имел все шансы привлечь к себе особое внимание – внимание расстрельной команды на расстоянии десяти шагов. Больше месяца он оставался неопознанным среди отчаявшихся пленных, которыми были забиты крепостные казематы. Чтоб душа как-то держалась в теле, им назначили паек, но от ран, лишений и болезней в день умирало человек по сорок.

Так как крепость находилась в центре страны, в нее поступали все новые партии пленных, захваченных в ходе окончательного усмирения. Среди таких новоприбывших оказался молодой человек, приятель князя со школьной скамьи. Он узнал его и в крайнем смятении воскликнул: „Боже мой! Роман, ты – здесь!“

Говорят, что за эту минутную несдержанность он поплатился годами отравленной угрызениями жизни. Все это случилось в главном дворе крепости. Предупреждающий жест князя не дошел вовремя, и жандармский офицер, услышав возглас, решил, что в деле стоит разобраться. Расследование не потребовало много времени и сил: в ответ на категоричное требование назвать свое настоящие имя князь сразу признался.

Донесение о том, что среди пленных обнаружен князь С***, отправилось в Петербург. Его родители уже были там, в страхе и неуверенности ожидая худшего. Столица империи оказалась наиболее безопасным местом для аристократа, чей сын столь таинственно пропал из дома как раз во время восстания. Уже много месяцев старики ничего не слышали ни от него, ни о нем. Они старались не противоречить слухам о самоубийстве от отчаяния, которые ходили в высшем свете, помнившем о примечательной любовной истории, об искреннем и чарующем счастье, прерванном смертью. Однако втайне они надеялись, что сын их выжил и успел пересечь границу с той частью армии, что сдалась пруссакам.

Вести о его пленении стали для них сокрушительным ударом. Напрямую помочь ему было невозможно. И все же знатный род, положение, широкий круг знакомств и связей в высшем свете давали родителям возможность действовать окольными путями, и они, как говорится, горы свернули, дабы спасти сына от „последствий его безумия“, как, не колеблясь, выражался бедный князь Ян. Видные в свете фигуры обращались к влиятельнейшим особам, велись беседы с высокими сановниками, могущественных должностных лиц просили замолвить по этому делу словечко. В ход шли всевозможные тайные связи и влияния. Личные секретари получали солидные взятки. Крупная сумма досталась любовнице некоего сенатора.

Но, как я уже говорил, в таком громком деле нельзя просить напрямую и действовать в открытую. Единственное, что можно было сделать, – через третьих лиц склонить главу военного трибунала к проявлению милосердия. В итоге намеки и советы, получаемые из Санкт-Петербурга, иногда из самых высоких кругов, произвели на него должное впечатление. Да и благодарность представителей такой знатной фамилии, как князья С***, с точки зрения положения в обществе чего-то да стоила. Он был не только верным подданным его величества, но и добродушным человеком. Кроме того, ненависть к полякам не была тогда важнейшим элементом русского патриотизма, каковым стала лет тридцать спустя. С первого взгляда он проникся к этому молодому человеку: загорелый, с впалыми щеками, измученный долгими месяцами тяжелой кампании, тяготами осады и невзгодами плена, он вызывал в нем расположение.

Трибунал состоял из трех офицеров. Они сидели за длинным черным столом в пустой крепостной зале со сводчатыми потолками. По краям стола расположились писари, конвоиры привели князя, больше в помещении не было никого.

В этих четырех зловещих стенах, отгородивших князя от свободы со всеми ее запахами и звуками, от утешительных иллюзий, от всякой надежды на будущее, один перед лицом своих врагов, ставших ему судьями, – мог ли он сохранить жизнелюбие? Что осталось от того чувства долга, что открылось ему в горе? От пробудившейся любви к родной стране? Стране, которая требует, чтобы ее любили, как ни одну другую, но это та скорбная любовь, что испытывают к умершему, которого невозможно забыть, и тот неугасимый огонь безнадежной страсти, который только живая, дышащая, неизбывная мечта может разжечь в нашей груди, принося с собой гордость, изнеможение, ликование, и погибель. Такие притязания Родины могут показаться непомерными, пока не увидишь, как ее сыны откликаются непоколебимой верностью без страха и упрека. Приближаясь к кульминации всей своей жизни, князь мог лишь чувствовать, что она вот-вот закончится. Он прямо и кратко, с глубочайшим безразличием отвечал на поставленные вопросы. После напряженных месяцев на линии огня речь изнуряла его. Но он не подавал виду, чтобы враги не могли заподозрить в нем глухого разочарования, упадка духа. Впрочем, подробности его поведения были уже не так важны; мыслями он был далеко от этого судилища. Князь сохранил неукоснительно учтивый тон и отказался сесть, когда ему было предложено.

О том, как проходили предварительные слушания, известно только со слов председателя. Придерживаясь единственно возможной тактики в этом очевидно проигрышном деле, он с самого начала попытался внушить князю, какой линии защиты тому следует держаться. Он выстраивал вопросы таким образом, чтобы вложить в уста подсудимого правильные ответы, и дошел до того, что уже предлагал ему точные формулировки: как, обезумев от непомерного горя после смерти молодой жены, в отчаянии неспособный отвечать за свои действия, в минуту слепого безрассудства, не осознавая в высшей степени предосудительный характер поступка, не говоря уже о его опасности и бесчестии, он, повинуясь внезапному порыву, присоединился к ближайшему отряду мятежников. И как теперь, раскаявшись…

Но князь Роман хранил молчание. Военные судьи глядели на него с надеждой. Тогда он взял перо и написал на листе бумаги, который оказался под рукой: „Я присоединился к народному восстанию согласно своим убеждениям“.

Он подвинул лист бумаги на противоположную сторону стола. Председатель взял его и поочередно показал коллегам, находившимся по правую и левую руку. Затем, не отводя глаз от князя Романа, он демонстративно выронил листок бумаги из рук. Мертвая тишина прервалась, только когда председатель приказал конвоирам увести арестанта.

Таким было письменное признание князя Романа в решающий момент его жизни. Я слышал, что князья С*** и все их ветви сделали слова „согласно убеждениям“ девизом на фамильном гербе. Я не знаю, достоверна ли эта информация, мой дядя не был уверен. Отметил только, что, по понятным причинам, на личной печати князя Романа такого девиза не было.

Его приговорили к пожизненной каторге на сибирских рудниках. Император Николай, который всегда лично рассматривал решения по делам польских аристократов, своей рукой написал на полях: „Всем уполномоченным лицам приказываю строго следить, чтобы этот каторжник прошел в цепях весь положенный путь без поблажек“.