Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Родители опасались за его рассудок. Его внешнее спокойствие пугало их. Им оставалось уповать только на его молодость, которой теперь и объяснялись его замкнутость и столь сильное, всепоглощающее отчаяние. Старый князь Ян, издерганный, встревоженный, повторял: „Бедного Романа надо как-то взбодрить. Он так молод“. Но они не могли придумать, чем его взбодрить. А старая княгиня лила слезы и в душе жалела, что он уже не так юн, чтобы прийти и поплакать у нее на коленях.

Со временем князь Роман стал иногда присоединяться к кругу семьи, хоть и не без усилий. Однако сердце его и разум, казалось, были погребены в семейном склепе рядом с женой, которую он потерял. У него появилась привычка бродить по лесу с ружьем, и по вечерам один из егерей, что тайком присматривали за ним, докладывал: „Его Светлость не сделал ни единого выстрела за весь день“. По утрам он иногда приходил в конюшню, приглушенным голосом приказывал седлать, ждал, постукивая хлыстом по голенищу, пока подведут, затем, не проронив ни слова, садился на лошадь, шагом выезжал за ворота и пропадал на весь день. Его видели в разных местах, он не смотрел по сторонам, был бледен и держался в седле неподвижно, словно каменный всадник на живом постаменте.

С полей – с необъятных, неогороженных пространств – за ним присматривали крестьяне. Бывало, исполненная сочувствия старуха, сидя на пороге крытой соломой хаты, осенит его спину крестным знамением, как если бы он был один из них – простой деревенский мужик, сраженный горьким несчастьем.

Он скакал, не глядя по сторонам, не замечая никого, – как будто вся земля враз опустела, погребя все человечество в могиле, так неожиданно разверзшейся на его пути и поглотившей его счастье. Что ему эти люди с их радостями, печалями, трудами и страстями, когда та, что была для него всем миром, ушла так скоропостижно? Их для него просто не существовало; и если бы не эти места, где он родился и провел счастливые мальчишеские годы, он бы чувствовал себя как в страшном сне: таким же безгранично одиноким и покинутым. А места эти он знал хорошо – каждый пригорок, каждую купу дерев, возвышавшуюся среди пашен, каждую лощину, каждую деревушку, спрятанную в ней. Запруженные реки образовали в зеленых лугах цепь озер. Далеко на севере раскинулись навстречу солнцу обширные литовские леса, кромкой, отсюда – не выше плетней; а на юге, в сторону равнин, огромные бурые пространства земли соприкасались с голубым небом. Родной пейзаж напоминал о тех временах, когда князь не знал печали и сомнений. Для того чтобы ощутить на себе целебное действие этой земли, ему даже не нужно было ее видеть. Она облегчала его страдания, как утешает в тяжелые часы жизни молчаливое присутствие старого друга, не требующего к себе внимания.

Как-то после полудня князь, направив коня к дому, заметил стелившееся по земле облако темной пыли, которое наискось пересекало пейзаж. Он остановился на пригорке, пригляделся. То тут, то там в облаке тускло мерцала сталь, в нем что-то двигалось, и вскоре он рассмотрел длинную вереницу деревенских телег с солдатами; они ползли по две в ряд под конвоем верховых казаков. Все это было похоже на ползущую по полям гигантскую гадюку; ее голова скрывалась из виду в неглубокой лощине, а хвост извивался и сокращался, пока монстр медленно прогрызал себе путь в самое сердце края.

Князь повернул к деревне, стоявшей слегка в стороне от большака. Придорожная корчма с конюшней, коровником и амбаром под одной гигантской соломенной крышей напоминала кривого, горбатого, косматого великана, развалившегося среди низеньких крестьянских хат. Корчмарь, грузный величавый еврей в атласном черном сюртуке до пят, подпоясанном красным кушаком, стоял в дверях, поглаживая длинную серебристую бороду.

Он проследил глазами за князем и, когда тот подошел, степенно поклонился в пояс, даже не рассчитывая быть замеченным – всем было хорошо известно, что молодой господин в горе и ему ни до чего нет дела. Так что он порядком удивился, когда князь приблизился и спросил:

„Что все это значит, Янкель?“

„Это, видите ли, ваше сиятельство, пехотные войска. Их перебрасывают на юг“.

Он осторожно осмотрелся и, не заметив никого, кроме детей, возившихся в пыли деревенской улочки, подошел к стремени.

„Разве ваше сиятельство не знает? Так ведь уже началось. Все помещики, крупные и мелкие, взялись за оружие, и даже простые люди поднялись. Вот вчера проходил шорник из Гродека (это крошечный городок неподалеку), шел с двумя учениками, желает присоединиться. Вон даже подводу у меня оставил. Я дал ему провожатого. Вы знаете, ваше сиятельство, наши люди много путешествуют, они все подмечают, и все дороги им известны“.

Он пытался справиться с волнением: еврей Янкель, хозяин корчмы и арендатор всех мельниц в поместье, был польский патриот. И еще более тихим голосом он продолжил:

„Я уже был женат, когда французы и другие народы прошли здесь за Наполеоном. Ой-вей! Смерть собрала тогда хороший урожай! Может, на сей раз Бог нам поможет“.

„Может быть“, – кивнул князь. Впав в глубокие раздумья, он отпустил поводья, и лошадь повезла его домой.

Той же ночью он написал письмо и с самого утра отправил верхового на почту. Днем, к огромной радости родных, он оставил свою замкнутость и обсудил с отцом недавние события – варшавское восстание, бегство Великого князя Константина, первые ненадежные успехи польской армии (тогда еще была польская армия), мятежи в провинциях. Это встревожило и обеспокоило старого князя Яна. Отстаивая сугубо аристократическую точку зрения, он высказывал недоверие народному движению, не одобрял демократических устремлений и отказывался верить в возможность успеха. Его угрюмость скрывала внутреннее волнение.

„Давай рассуждать здраво. Это безрассудное предприятие нарушило все установления закона и порядка во имя пустых иллюзий. Бывают, конечно, патриотические порывы…“

Князь Роман слушал внимательно. Он воспользовался паузой и спокойно поведал отцу, что еще утром отправил в Петербург рапорт об отставке из гвардии.

Старый князь не отвечал. Он считал, что с ним непременно должны были посоветоваться. Его сын состоял офицером при императоре, и он знал, что царь никогда не простит польскому аристократу уклонение от службы. Он с недовольством указал сыну, что тот и так в бессрочном отпуске. Правильней всего было бы не высовываться. При дворе слишком хорошо знают, что такое хороший тон, поэтому человека его положения не станут призывать на службу. В худшем случае он сможет попроситься служить подальше, где-нибудь на Кавказе, в стороне от этой злосчастной борьбы, ошибочной в самой сути и потому обреченной на поражение.