Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

О принцах, князьях и герцогах у нас, наверное, было более точное представление. Впрочем, почерпнутое из книжек, оно отражало очарование сказок, в которых принцы всегда были молоды, прекрасны, отважны и удачливы. При этом мы, как и все дети, умели безошибочно отличать реальность от выдумки. Нам было известно, что князья – это персонажи исторические. И в этом тоже таилось некое очарование. Но красться по дому, как сбежавший преступник, меня заставило другое; я рассчитывал повидать своего закадычного приятеля, главного лесничего, который обычно являлся с докладом примерно в это время; мне не терпелось услышать новости про некоего волка. В краях, где водятся волки, каждая зима выдвигает на авансцену новую особь, которая выделяется дерзостью своих злодеяний, совершенством своего, так сказать, сволочизма. Мне хотелось услышать новый захватывающий рассказ об этом волке, возможно драматичную историю его гибели…

Но в зале не было ни души. Обманувшись в своих надеждах, я вдруг очень загрустил. Вернуться в классную комнату ни с чем я не мог, поэтому предпочел уныло добрести до бильярдной, где никакого дела у меня, конечно же, быть не могло. Там тоже никого не было, и под высоким потолком, наедине с массивным столом для английского бильярда, который, казалось, в этой тяжелой прямолинейной тишине осуждал вторжение маленького мальчика, я почувствовал себя страшно растерянным и несчастным.

Я уже начал подумывать об отступлении, когда из прилегающей гостиной до меня донеслись шаги; прежде чем я успел, поджав хвост, ускользнуть, в дверях показались мой дядя и его гость. Сбежать, когда тебя уже заметили, было бы крайне невежливо, поэтому я решил принять удар. Дядя, увидев меня, явно удивился. Гость, худощавый мужчина среднего роста в наглухо застегнутом черном сюртуке, держался очень прямо, с солдатской выправкой. Из-под мягких складок шейного платка белого батиста выглядывали уголки воротника, подпиравшие выбритые щеки. Редкие пряди тонких седых волос были гладко зачесаны через лысую макушку. Его лицо, в молодости наверняка красивое, с годами сохранило гармоничную простоту черт. Меня изумила его ровная, едва ли не мертвенная бледность. Он показался мне эпическим старцем. От смущения я залился краской, на что он ответил почти неразличимой улыбкой, мимолетным движением тонких губ. Увидев, что он сунул руку в нагрудный карман сюртука, я стал следить за ним с большим интересом. Он достал свинцовый карандаш и отрывной блокнот и с едва заметным поклоном передал их дяде.

Я был сильно удивлен, но мой дядя воспринял это как нечто само собой разумеющееся. Он что-то написал, старец пробежал запись глазами и слегка кивнул. Худая морщинистая рука – она казалась старше, чем лицо, – потрепала меня по щеке и затем легко опустилась на мою голову. Глухой голос, бесцветный, как его лицо, донесся из впалого рта, в то время как глаза, темные и спокойные, добродушно смотрели на меня.

„Сколько же лет этому застенчивому малышу?“

Не успел я ответить, как дядя уже записал мой возраст в блокнот. Это произвело на меня невероятное впечатление. Что означает эта церемония? Неужели старец настолько велик, что никто не смеет с ним заговорить? Он снова заглянул в блокнот и снова кивнул, а я снова услышал этот бесстрастный механический голос: „Он похож на своего деда“.

Я помнил деда по отцовской линии. Он не так давно скончался. И тоже был эпически стар. Казалось вполне естественным, что две столь почтенных и древних особы вели знакомство еще на заре мироздания, задолго до моего рождения. Однако для моего дяди это стало сюрпризом. Он не смог скрыть своего удивления, и механический голос пояснил: „Да-да. Мы были товарищами по 31-му. Он был одним из посвященных. Давно это было, мой дорогой пан, очень давно…“

Он махнул рукой, словно пытался отогнать навязчивое видение. И теперь оба смотрели на меня сверху вниз. Неужели они ждут чего-то от меня? – гадал я. Заметив вопрос в моих округлившихся глазах, дядя пояснил: „Он ничего не слышит“. А безучастный, невыразительный голос сказал: „Дай мне руку“.

Стыдясь своих измазанных чернилами пальцев, я робко протянул ладошку. Никогда прежде не видал я глухого человека и был весьма поражен. Он сильно сжал руку и напоследок погладил меня по голове.

Дядя с важностью сообщил мне: „Ты пожал руку самому князю Роману С***. Когда вырастешь, еще будешь вспоминать об этом“.

Меня поразила его интонация. Из истории я смутно помнил, что князья C*** были одними из великих князей Рутении до присоединения всех рутенских земель к Королевству Польскому, и к началу XV века стали крупными польскими магнатами. Но больше всего меня взволновало несовпадение сказочной легенды и реальности. Знакомство с глухим, лысым, тощим, эпически старым князем обескуражило меня. Я и представить не мог, что этот солидный, обманувший мои ожидания старик был когда-то молодым, богатым, красивым; не знал я, и что он был счастлив в удачном браке, соединившем два юных сердца, две знатные фамилии и два огромных состояния; счастлив так, что счастью его, казалось, предначертано, как в сказке, длиться вечно…

Но вечно оно не длилось. Оно оказалось кратким даже по меркам срока, отведенного человеку на этой земле, где долгое счастье случается только в финалах сказок. У пары родилась дочь, и вскоре после этого здоровье молодой княгини пошатнулось. Некоторое время она переносила болезнь с улыбкой, и чувство, что теперь от ее существования зависит счастье двоих, придавало ей сил. В конце концов муж, глубоко обеспокоенный стремительными переменами в ее облике, получил бессрочный отпуск и увез ее из столицы в имение своих родителей.

Самочувствие любимой невестки крайне взволновало старого князя и княгиню. Тотчас же начались приготовления к поездке за границу. Но ехать, по-видимому, было уже слишком поздно – сама больная воспротивилась этому мягко, но решительно. Худая и бледная, она сидела в огромном кресле, а коварная и необъяснимая нервическая болезнь снедала ее, с каждым днем делая все слабее и меньше, но не могла ни погасить улыбку в ее взгляде, ни лишить изящества и очарования ее изможденное лицо; молодая княгиня цеплялась за родную землю и хотела дышать родным воздухом. Только здесь она могла быстро пойти на поправку, только здесь – легко принять смерть.

Она умерла, когда дочке не исполнилось и двух лет. Супруг погрузился в глубокую скорбь, он не промолвил ни слова, не проронил ни слезы, и это тревожило его родителей еще больше. После похорон, когда окружившая фамильную часовню толпа крестьян с непокрытыми головами начала расходиться, князь, распрощавшись с друзьями и родственниками, остался в одиночестве смотреть, как местные каменщики закладывают семейный склеп. Когда в стену лег последний камень, у князя вырвался стон – впервые за все эти дни он проявил свою боль. Поникнув головой, он удалился и заперся на своей половине.