Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Такова история, из-за которой Дэвидсон утратил свою былую улыбку. Возможно, перемена в нем могла и не быть столь разительной, не будь он таким хорошим человеком.

Холлис закончил. Но, прежде чем подняться из-за стола, я спросил, знает ли он, что произошло с сыном Хохотушки Анны.

Тщательно пересчитав выданную китайским официантом сдачу, он поднял голову.

– О, да. Это вишенка на торте. Как вам уже известно, мальчуган он был смышленый и разговорчивый, и в его воспитании отцы особенно усердствовали. В глубине души Дэвидсон надеялся, что Тони станет ему утешением. При всей его сдержанности, он из тех людей, кому без любви и привязанности живется несладко. В общем, Тони вырос в прекрасного юношу – и вот те на! Решил стать священником и мечтает о миссионерской службе. Отцы уверяют Дэвидсона, что это – его призвание. И что он как раз обладает необходимыми для миссионера качествами. Так что вскоре мальчуган Хохотушки Анны заживет жизнью святого где-нибудь в Китае; а может, еще и мучеником станет. А бедняга Дэвидсон останется совсем один. И когда он встретит старость, подле него не будет ни единого любящего сердца. А все из-за чертовых долларов.

Январь 1914

«Семьдесят лет – вероятно, слишком большой срок, чтобы события того времени пришлись к слову в обычной беседе. Но 1831 год вошел в нашу историю как один из тех роковых рубежей, когда под бездеятельный ропот и велеречивые причитания всего мира мы в который раз пробурчали „горе побежденным“ и принялись скорбно подсчитывать потери. Впрочем, счет нам никогда не давался, ни в радости, ни в печали. Этот урок мы так и не усвоили, к вящему негодованию врагов, окрестивших нас неисправимыми…»

Говорил поляк, то есть человек, принадлежавший к нации не столько живой, сколько выживающей, к народу, который продолжает мыслить, дышать, говорить, надеяться и страдать даже погребенный под спудом трех империй за оградой из миллионов штыков. Речь шла об аристократии. Каким образом разговор коснулся столь сомнительной в наши дни темы? С тех пор прошли годы, и воспоминания мои поблекли. Но я помню, что мы не рассматривали аристократию в практическом смысле, как часть социального состава. Скорее всего, на эту тему нас вывел разговор о таком неоднозначном явлении, как патриотизм, – чувстве, в котором наши утонченные гуманисты видят лишь пережиток варварства. Однако же ни великий флорентийский живописец, в смертный час вспоминающий свой город, ни Святой Франциск, последним дыханием благословляющий Ассизи, не были варварами. Чтобы понять патриотизм и оценить его по достоинству, нужна определенная широта души – или же искренность, несовместимая с вульгарной изощренностью современной мысли – мысли, которая не приемлет возвышенной простоты чувств, проистекающих из самой природы вещей и людей.

Мы говорили о самых благородных, о великих фамилиях Европы; не о тех, кто обнищал, осовременился или опростился, но о том исключительном и своеобразном классе, представители которого действуют и ведут себя без всякой оглядки на успех, выгоду и даже репутацию.

Мы рассудили, что лишенные неоспоримого права лидерства аристократы с их богатствами, широкими связями, простирающимися далеко за пределы одной страны, высоким статусом, в котором куда больше риска, чем преимуществ, оказались в сложном положении во времена политических смут и народных волнений. Рожденные повелевать и утратившие эту роль, составлявшую саму суть аристократии, теперь они только и могут, что держаться в стороне от великих проявлений народных страстей. К такому выводу мы пришли, когда речь зашла о 1831 годе и были упомянуты дела давно минувших лет. Рассказчик продолжил:

«Это было так давно, что я, конечно, не мог быть знаком с князем Романом лично. Временами я уже чувствую себя старцем, но всё же не настолько древним. На самом деле, когда князь Роман женился, мой отец только появился на свет. Дело было в 1828 году. Девятнадцатый век был молод, а князь и того моложе, хотя насколько именно, мне неизвестно. В любом случае это был ранний брак и во всех отношениях идеальный союз. Невеста была молода и красива; сирота, но при этом – наследница знатного имени и огромного состояния. Князь, в то время гвардейский офицер, выделявшийся среди сослуживцев некоторой задумчивостью и сдержанностью, был сражен наповал ее красотой и обаянием, серьезностью мыслей и глубиной чувств. Он был немногословен, но его взгляды, поведение, все его естество выражали абсолютную преданность даме сердца, преданность, на которую она отвечала взаимностью, в свойственной ей откровенной и обворожительной манере.

Пламя этой чистой молодой страсти, казалось, будет гореть вечно. И на несколько месяцев оно даже озарило чопорную, циничную атмосферу высшего петербургского света. Император Николай, тот, что не пережил Крымской войны, дед нынешнего царя и, пожалуй, последний самодержец, свято веривший в свое божественное предназначение, проявил личный интерес к молодой супружеской паре. Хорошо известно, что Николай бдительно следил за жизнью польской аристократии. Молодые люди, хоть и вели подобавшую их положению жизнь, были совершенно поглощены друг другом. А общество, очарованное искренностью их чувства, которое безмятежно скользило меж светских условностей, ужимок и претенциозной ажитации, наблюдало за ними с доброжелательной снисходительностью и даже умилением.

Свадьба в столице стала одним из главных светских событий 1828 года. Спустя сорок лет я гостил в усадьбе брата моей матери, что в наших южных провинциях. Стояла глухая зима. Огромная лужайка перед домом была чистой и гладкой, как альпийский склон; белая пуховая равнина, сверкая под солнцем, будто посыпанная алмазной пылью, полого спускалась к озеру – длинной, извилистой полоске замерзшей воды, синеватой и казавшейся более твердой, чем земля. Холодное яркое солнце скользило низко над холмистым горизонтом, где в глубоких снежных складках скрывались, подобно веренице лодок среди морских волн, селения украинских крестьян. И все это было совершенно неподвижно.

Сейчас я и не припомню, как мне удалось ускользнуть из классной комнаты в одиннадцать часов утра. Мне было восемь, моя кузина была на несколько месяцев младше, и хотя по природе была горяча, рискованные затеи чаще приходили в мою голову. Так что убежал я один. И вот я очутился в огромной зале с каменным полом, отапливаемой белой изразцовой печью монументальных размеров. Там было намного приятнее, чем в классной комнате, которую по какой-то причине, возможно, из соображений гигиены, отапливали скверно.

Нам, детям, было известно, что в доме остановился гость. Он прибыл накануне, как раз когда нас пытались уложить. Мы прорвались через строй нянек и прилипли носами к черным окнам, но увидеть, как он высаживается, так и не успели. Видели только освещенный багряными всполохами большой экипаж на полозьях, запряженный шестеркой лошадей. Чернея на белом снегу, он отъезжал к конюшне вслед за верховым, на длинной палке, притороченной к седлу которого, покачивался в железном ведре пылающий шар из просмоленной ветоши. Еще засветло двух мальчишек конюхов отправили санным путем встречать на закате ожидаемого гостя и освещать ему дорогу такими вот дорожными факелами. В те времена, как вы помните, в наших южных провинциях не было и мили железных дорог. Поезда и паровозы мы с кузиной видели только в книжках с картинками, для нас это было что-то смутное, очень далекое и представляющее интерес разве что для взрослых, которые ездят за границу.